Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец и сын опустились на переднюю броню, как бы изучая друг друга, они смотрели и не могли насмотреться один на другого. Шарик присел рядом и внимательно смотрел на обоих, навострив разорванное ухо.
Перед ними лежала бухта, с которой ветер разгонял остатки дымовой завесы. Справа в водах Гданьского порта вырисовывались торчащие мачты потопленных кораблей. Порт уже не был мертвым. Над некоторыми строениями развевались бело-красные флаги, по воде медленно передвигалась моторная лодка, слышалось попыхивание двигателя, похожее на тарахтенье детской игрушки.
Рядом танкисты и автоматчики продолжали шуметь, кричать, кто-то объяснял:
– Хлопец, это конец! Я тебе говорю: еще несколько дней, и все будет кончено.
Саакашвили постукивал по гусенице, проверяя исправность траков. Елень коротким ломом сбивал засохшую грязь.
– Нам надо много времени, – сказал Янек. – Я хочу знать с самого начала, как все было.
– И ты мне все расскажешь, – ответил отец. – А сейчас, гражданин командир, пойдем, а то экипаж принялся за работу и не годится, чтобы мы бездельничали.
– Хорошо. А когда я буду тебе рассказывать, то начну вот с этого. – Янек приподнял висевший на груди Крест Храбрых и вынул из кармана большое мохнатое тигриное ухо…
– А это еще что?
– Тигриное ухо.
Шарик залаял, подтверждая, что это правда, что все началось с рева тигра в далекой Уссурийской тайге.
24. Помолвка
С юга, со стороны аэродрома в Пруще, прилетела эскадрилья штурмовиков. Едва последний, девятый, успел занять свое место в строю после взлета, как первый уже лег на крыло, делая боевой разворот. Все это происходило в трехстах метрах над треугольной площадью деревянного рынка, и рев самолетов, приумноженный эхом, отраженный от стен, плотно заполнил всю комнату. Вест оборвал фразу на полуслове – во-первых, потому что сам не слышал собственных слов, а во-вторых, потому, что генерал, в знак своего несогласия, так сильно хлопнул рукой по столу, что подскочила чернильница. Потом Вест повернулся на стуле к окну и через большую нишу, лишенную не только стекол, но и оконной рамы, стал смотреть на бурую груду кирпичного щебня, из которого, подобно заржавевшим остовам затонувших на мелководье кораблей, торчали законченные пожаром стены. Теплый ветер рассеивал серые дымки над трубами, торчавшими из подвалов, в которых уже жили люди. На горизонте просвечивал солнечным серебром Гданьский залив.
Под рев «ильюшиных» со стороны моря неожиданно прилетел тяжелый снаряд, раздался взрыв. За каналом Радуни заколебалась стена пятиэтажного дома, выгнулась, сломалась пополам и рухнула в облаке пыли.
Замыкающий штурмовик блеснул бледно-голубым брюхом, прочесал небо ракетами, вылетевшими из-под крыльев, со свистом нырнул прямо к волнам, прячась в их блеске от наводчиков корабельных зениток.
– Опять корабли. Эти негодяи хотели бы до основания снести Гданьск,
– заговорил генерал громким голосом, хотя расстояние уже приглушило взрывы ракет и лай орудии. – Но ничего, штурмовики дадут им «полный назад», – усмехнулся он, взглянул на Веста и снова стал серьезным.
Они сидели друг против друга по обе стороны резного, почерневшего от времени стола, как боксеры в противоположных углах ринга.
– Так не дадите? Откажете генералу, поручник?
– Не дам.
Вест одернул кожаную куртку, ослабил воротник на шее, как будто ему было душно, и упрямо покрутил головой. Поправил на руке красно-белую повязку, передвинул на поясе тяжелый маузер.
От толчка снаружи отворились высокие двери, ударились ручкой о стену. За ними двое часовых, скрестив винтовки, преграждали дорогу толпе разгоряченных людей, наполнявших зал с острыми готическими сводами.
– Хватит!.. Пускайте… Сколько еще ждать?!
Генерал повернулся на стуле и, нахмурив брови, посмотрел на разгоряченные лица. Ему показалось, что в глубине зала он заметил Марусю-Огонек. Вест встал, подошел к двери и поднял руку.
– Товарищи! Граждане!.. – Он подождал, пока утихнет гвалт. – Криком тут не возьмете. Подождите…
– Пропустите! – крикнул кто-то в задних рядах.
– Кому это не терпится?
– Мне! – пропихнулся вперед пожилой усатый мужчина с милицейской повязкой, с автоматом на груди.
Секунду они мерили друг друга взглядом.
– Люди умирают, – сказал мужчина и ударил по стволу автомата широкой ладонью с крючковатыми, узловатыми пальцами.
– Пропустите его, – уступил Вест.
Мужчина нырнул под штыками, а поручник Кос закрыл двери и ждал, вопросительно глядя на него.
– В лесу под Ясенем. Сто двадцать человек. И все говорят на разных языках. Во время налета убежали из лагеря, скрылись… Умирают от голода.
Вест, слушая, одновременно писал в блокноте, затем, поставив розовую печать, вырвал два листка и отдал усатому.
– На хлеб и транспорт. А это адрес, отведешь их, и пусть занимают бараки.
– Есть! – козырнул милиционер и, поддерживая автомат, нырнул в приоткрытую дверь под скрещенные голубоватые штыки часовых.
Вест вернулся на свое место за столом, сел и минуту писал в блокноте, потом поднял глаза на командира бригады и сказал:
– Вот поэтому я и не даю со складов ничего, хотя завоевали это все солдаты вашей бригады.
– Роли переменились. Теперь командуют гражданские, – пробормотал генерал с некоторой долей понимания, хотя все еще насмешливо.
– Вы шли, чтобы освобождать, а не управлять, – спокойно, но резко ответил Вест. – Город должен жить.
– Это так. А где брать хлеб для армии?
– Я дам бумагу на муку и баржу с буксиром. Пошлите своих в верховья Вислы. Из того, что привезут, – половина ваша. Согласны?
– Согласен.
Снова приоткрылись двери, стража впустила советского морского офицера, который козырнул генералу и как со старым знакомым поздоровался с Вестом.
– Завтра мои тральщики идут в море.
– Хорошо. Я пошлю следом катера, надо хотя бы немного рыбы для города…
Говоря, Вест не переставал писать, затем протянул бумагу с печатью командиру танковой бригады.
– Помните, половина – моя.
Пожав Весту руку, генерал открыл дверь. Часовые отвели винтовки, а люди расступились, образовав узкий проход. Генерал двинулся по нему резко, как танк; он все еще хмурил брови, когда увидел среди толпы Марусю – она стояла, прислонясь к каменной колонне.
– Что ты здесь делаешь, Рыжик?
– Наша дивизия сейчас стоит в Гданьске. А я вас ищу, товарищ генерал.
Они медленно шли через огромный и пустой зал – толпа осталась у дверей кабинета Веста. Они миновали небольшие группки людей у столов, за которыми уже приступили к работе представители новой городской власти.
– Слушаю.
– Я хотела узнать, куда вы пойдете дальше?
– Бригада останется на Вестерплятте. От последних боев осталось мало солдат, а машин еще меньше, да к тому же заезженные, покалеченные. Несколько самых лучших машин пойдут на фронт, на Берлин.
– «Рыжий» останется?
– У него новый мотор, но экипаж неполный.
– А отец Янека?
– Ты сама видела. Он здесь очень нужен. Управляет.
Огонек подняла глаза, набрала воздуха в легкие и смело продолжала:
– В танке одного не хватает, а я… – она забыла заранее обдуманные слова, – я могла бы…
Генерал удивился, потом улыбнулся.
– А ты могла бы стрелять из пушки, – закончил он и тихо добавил: – Исчезни. Сейчас же, и быстро.
И, стоя у перил, смотрел, как она сбегает вниз по лестнице, похожая на вспугнутую белку.
«Несправедлив этот мир, – думала Огонек, идя улицей мимо превращенных в пепелище домов. – Была бы я парнем – тогда другое дело. Меня бы приняли в экипаж на место стрелка-радиста. Научиться ведь не трудно. И вовсе не надо стрелять из пушки, поднимать тяжелые снаряды, это делает Густлик. Им нужна как раз радистка…» Она остановилась и с горечью подумала: а ведь Лидка прекрасно умеет обращаться с рацией, наверно, уже давно подала рапорт и именно ее…
– Ну нет, – радостно встрепенулась Маруся, – девушек на танк не берут!
Она огляделась, испуганная звуком собственного голоса, но никого поблизости не было, никто не слышал ее, кроме кустов сирени, которые, наперекор войне, выпустили светло-зеленые листочки и протягивали ветки сквозь ржавые прутья ограды. Она понюхала листочки, погладила рукой и, тихонько напевая, взбежала вверх по дорожке на пруду битого кирпича. Оттуда были видны стоящие ровными рядами танки и казарменные строения, уцелевшие от огня.
Часовой узнал ее, улыбнулся и вскинул винтовку «на караул». В ответ на эти генеральские почести Огонек с серьезным видом козырнула, а потом весело спросила:
– Не удрали от меня?
– Нет. Все на месте.
Маруся двинулась по тротуару между танками и казармой и смотрела в распахнутые по-весеннему окна первого этажа, расположенные, однако, слишком высоко, чтобы она могла заглянуть внутрь. У третьего окна она остановилась и прислушалась. Внутри посвистывал Густлик. Маруся поправила празднично выглаженную гимнастерку, расправила складки под ремнем и громко крикнула:
