Вечная молодость графини - Екатерина Лесина

– Спасибо. Так вот, когда Витольд пришел… когда рассказал… господи, Алин, он же плакал, как ребенок.

– И кого жалел? Себя или Тынина?

– Тебе ведь все равно? Я тут каяться пришла, а тебе все равно?! – Галина осушила стакан одним глотком, почти профессионально занюхав ладонью. – Ты ведь специально это устроила? Не понимаю, зачем?!

Сложно объяснить, просто… надоело быть плохой.

Надоело быть хорошей.

Существовать, лавируя между чужими интересами. Танечка хочет одного. Ольга – другого. Анечка – третьего. Галина всего и сразу, но молчит. Витольд же говорит постоянно, но лучше бы молчал.

Это они высосали из Алины жизнь. Из-за них под сердцем гулко и пусто, и даже коньяк не в состоянии согреть эту пустоту.

– Ты говоришь, что имеешь право на деньги. Возможно. А я имею право знать, чего вы стоите.

Алкоголь в стакане не имеет ни вкуса, ни запаха.

– И что мне делать? – этот Галинин вопрос смешон, как и она сама. Глупая курица, которую, как ни наряжай, цесаркой не сделать. Хотя, если разобраться, цесарка – та же курица, только благородных кровей.

– Что хочешь, – ответила Алина. – Оставайся. Уезжай. Делай вид, что все в порядке. Или не делай. Только… завтра в два часа будет семейный обед. Пожалуйста, появись. И проследи, чтобы все остальные тоже были.

– Анька больна.

– Не настолько серьезно, чтобы не уделить часик любимой тетечке.

Все сказано, все выпито, а Галина не уходит. Топчется-топчется на пороге, терзает руками отворот пиджака. Какая она жалкая! Какие они все жалкие!

– Что еще?

– С завещанием… ты же не серьезно?

– Пока нет, – Алина смотрелась в зеркало. Из зеркала на Алину смотрела темноволосая женщина с очень светлой кожей.

Остаток ночи Дашка провела в больнице. Ей, конечно, говорили, что смысла в том нету, что Тынин вряд ли придет в сознание, а спать лучше дома, но Дашка осталась.

Пришлось заплатить за палату и за вторую койку. Дашка легла, переодевшись в принесенное, стерильное, потрогала ломкое больничное белье и, закрыв глаза, представила, что ничего этого нет.

Не вышло. Больничные запахи проникали внутрь вместе с тусклым светом и приглушенными ночными звуками. Тихо дребезжала каталка. Скрипело старое дерево, норовя дотянуться ветвями до окна. Мелькали на двери тени. Адам дышал ровно, но как-то очень медленно, и Дашке всякий раз замирала на паузе между вдохом и выдохом. Все казалось, что слишком длинна эта пауза.

Потом она перевернулась на бок и уставилась на монитор, по которому ползла зеленая лента. В углу поблескивали цифры, тихо гудел мотор.

Сама палата невелика. И кровати стоят плотно друг к другу. Протяни руку и коснешься. Дашка протянула. Коснулась. Вялые пальцы, и порезы недавние наощупь видны. На запястье пульса нет. Зато есть на мониторе.

Следовало бы поспать. Завтра тяжелый день и вся надежда на Вась-Васю.

– Ты дурак, Адам. Какой же ты дурак! Ты хоть понимаешь, чем все это могло закончиться? – Дашка шептала, чтобы было не так жутко. – Ты, главное, приди в себя, пока я тут. Я не хочу, чтобы ты еще испугался, понимаешь? Я просто скажу тебе, что все в порядке и что заберу тебя, как только врач позволит. А он позволит, когда твоя дыра в боку заживет. И еще он не станет лезть в голову и копаться в твоих безумных мозгах. Ему все равно. И это хорошо. Слышишь? Конечно, нет.

Дашка вздохнула. Она заставила себя закрыть глаза и считать баранов.

Раз. Два. Три.

Неродной ребенок. А Серега и вправду не похож на сестрицу. И на мать. И на тетку. И на отца.

Белая-белая кожа и почти прозрачная роговица, и в сумерках глаза выглядят лиловыми из-за просвечивающих капилляров. Совпадение? Или… или Дашка видела где-то подобное. Где? На портрете! Когда Алина рассказывала про Эржбету Батори, она показала портрет. И еще уточнила, что это – лишь репродукция. Нет, это совсем уж чушь. Или очередная мелкая тайна, которая так же не важна, как и кольцо на руке Алины? То самое, простенькое, от вопроса о котором она просто отмахнулась. А Дашка поверила.

Лежать стало тяжело, и Дашка села, одернув рукава слишком короткой пижамы. В плечах куртка была великовата и висела мешком, а рукава вот недотягивали до запястий. Смешно, наверное, смотрится.

Она выглянула в коридор, и дремавшая медсестра встрепенулась:

– Случилось что?

Медсестра говорила шепотом, но в тишине больничной он был хорошо слышим. Дашка помотала головой и, выбравшись из палаты, спросила:

– А вы не знаете, если родители смуглые, то ребенок может получиться светлым? Совсем светлым? Как альбинос?

Медсестра зевнула так широко, что стали видны коронки на коренных зубах.

– Не знаю, – ответила она, подпирая щеку горстью. – Вот по крови понять можно. А так… не, не знаю. И вообще не нарушайте режим!

Дашке не осталось ничего, кроме как вернуться в палату. Адам лежал на кровати, но глаза его были открыты. И маску стащил.

– Привет, – сказала Дашка, проглотив обычное «придурок». – Верни маску. Или давай я?

– Функции дыхательной системы не нарушены, – ответил он сипло и, облизав губы, спросил: – Зачем ты здесь?

Странный вопросец. Хотя не самый странный из тех, что от Адама услышать можно.

– Ну… я испугалась! Знаешь, как я испугалась?! И вообще ты не имел права так поступать!

– Извини.

Как будто его извинение что-то изменит.

– У тебя дыра в боку. Тебя шили. И кровищи потерял не меряно. Поэтому верни маску, а не то врача позову! – Дашка шмыгнула носом и, мазнув ладонью по глазам – сухие, к счастью, – добавила: – Не делай так больше, хорошо? Я не хочу остаться совсем одна.

– Хорошо.

Молчание. Прибор пикает, считая удары сердца, выплетает зеленую линию жизни на мониторе. А чертов упрямец дышит сам. Функции у него, видите ли, не нарушены!

– Я слышал твой вопрос. Полагаю, вероятность высокая.

– Чего вероятность? – не сразу поняла Дашка. – Того, что Серега – не родной ребенок?

– Да. Имеющаяся совокупность рецессивных признаков, проявившихся в фенотипе, подтверждает это, – Адам говорил, делая долгие паузы между словами. – Альбинизм. Тонкие соединенные над переносицей брови. Сросшиеся мочки ушей. Рецессивны. При гетерозиготности родителей вероятность проявления каждого признака – одна четвертая. При пересчете совокупности, уменьшается. В случае, если один из родителей рецессивен по обеим аллелям – увеличивается.

– Ты не трепись, ты…

– Форма лица. Ямочка на подбородке. Доминанта. У родителей нет. Доминанта извне. Минимум один – чужой. Не надо врача.

– Тогда замолчи!

Эксперт хренов! Злости на него не хватает. И на себя за то, что слушает. Надо было сразу заткнуть, так ведь нет, сперва любопытство удовлетворить, а потому уже…

– Ты выздоравливай, – Дашка нашла руку Адама и нежно сжала. – Ты выздоравливай и все будет иначе. Обещаю.

– Иллюзия. Объективную реальность изменить невозможно.

В назначенный срок Дашка выпала из больницы с больной головой и желанием вернуться как можно скорее. Конечно, доктор – новый, но похожий на старого, как брат-близнец – говорил что-то про благоприятные прогнозы и больничный распорядок, но Дашка мало чего поняла.

Вась-Вась ждал за воротами. Опершись на капот старой «девятки», лузгал семечки, и стая воробьев суетилось у самых ног его. Дашку воробьи встретили возмущенным чириканьем, хлопаньем крыльев и белым пятном на пальто. Вась-Вась, вытащив из кармана бумажный платок, протянул:

– Сударыня, ваш вид внушает мне некоторые опасения, – сказал он, высыпая семечки в карман. – Я даже и не знаю, могу ли я позволить вам…

– Можете.

Пятно оттерлось, платок полетел в урну и Дашка, протянув ладошку, попросила:

– Семечек дай.

Отсыпал. Забавный он, Вась-Вась, при дневном свете он выглядит менее внушительно. Скорее даже потрепанно. Рукава у куртки лоснятся, из карманов выглядывают пятерни кожаных перчаток, а черная шапочка собралась складками, сделавшись похожей на колпак.

– Увы, таков, каков есть, – поклонился Вась-Вась и мягко напомнил: – Время.

– Сейчас.

Дашка грызла семечки остервенело, целиком сосредоточившись на этом нехитром занятии. Закрыв глаза, она мысленно отодвинула границу сна на «потом», затем вытащила ночные Адамовы измышления и попыталась донести их до нечаянного помощника. Тот выслушал внимательно и, подав новый платок, которым сам же оттер Дашкины пальцы от налета сажи, произнес:

– Вполне возможно. Вполне. Но если взять в качестве опорной первую версию, данный факт не имеет значения. Важен гребень, а не мальчишка. Итак, леди, прошу.

За руль Вась-Вась вползал боком, пытаясь вписаться между седушкой и рулем. Подмерзшая куртка похрустывала, ботинки скрипели, а машина кряхтела, как древний старик.

– Вы уж извините. Вы, верно, не привыкшие к подобным…

– Привыкшие, – оборвала Дашка. – Мы ко всему привыкшие. Поехали. Оно ведь как: раньше сядешь, раньше выйдешь.

– Тоже верно.