Земляне против политики - Антон Толстых

— С кем?

— С Мориарти, конечно. Очень интересная персона.

— Холмс, Уотсон и Мориарти — вымышленные персонажи!

— Да? А тогда, может, и я вымышленный персонаж? И вы? Может, мы, марсиане, все вымышленные персонажи? Может, жизнь на Марсе придумана каким-нибудь Гербертом Уэллсом? А что, отличная идея. Надо попробовать на практике.

— Простите, доктор Хамфри, но я воздержусь от обзывания вас крепким словом.

— Вы не хотите писать о Холмсе? В таком случае я предлагаю вам лучший вариант. Вы сделаете главным героем доктора! Этот доктор будет списан с Шерлока Холмса и с Хамфри! Этот цикл будет называться «Доктор Холмс»! Нет, «Доктор Хамфри!». Нет, «Доктор Хаус»!

— Доктор Хаус?

— Да, и это будет медицинский детектив! Этот доктор будет проводить медицинские расследования! Он будет распространять волчанку по всему земному шару!

— Волчанку?

— Я хотел сказать, американскую демократию!

Если бы мы не были увлечены речью доктора Хамфри, мы бы заметили, что добродушное лицо Дойла уже не выглядит добродушным, а выглядит удивлённым и одновременно возмущённым. Именно так он мог выглядеть в тот момент, когда после провала комической оперы «Джейн Энни, или Приз за примерное поведение» ему предложили исправить комическую оперу путём добавления в неё Шерлока Холмса.

— О каком медицинском детективе вы говорите?

— О медицинском детективе с участием доктора по фамилии Хаус. Или фамилия Холмс вам привычнее? Или вы придумаете какого-нибудь доктора Быка? Правда, Эдисон обозвал меня доктором Зло. Тоже хорошая фамилия.

— Я никогда не стану писать медицинский детектив![34] Дело в том, что я считаю себя автором исторических романов.

— Тогда напишите медицинский детективный исторический роман. Пусть ваш сыщик будет Гиппократом. Если хотите, то Демократом. Или Демагогом.

— Простите, но я не считаю вас гигантом мысли.

— Так я и есть гигант мысли! Да! Я гигант мысли, отец американской демократии и особа, приближённая к...

— К кому? Неужели к российскому императору? Нам этого не надобно.

— ...особа, приближённая к телу Эдисона.

Дворецкий вошёл в зал, принеся с собой дуновение ветра и важное известие:

— Ваша светлость, вас ожидает мистер Бальфур. Он ожидает вас на Даунинг-стрит, ваша светлость. Присутствие мистера Чемберлена также требуется.

Премьер, учтиво поддерживаемый министром, покинул ресторан. Одновременно с этим в зал проникла мужская фигура в тёмных очках. Уже шёл разговор о наблюдении за домом Дулитта; этой тёмной, расплывчатой фигурой мог быть один из полицейских ищеек.

Теперь неумолимые обстоятельства требуют передать перо Николе Тесле, потому как лишь очевидец сможет передать ожидаемые нами события, сохранив их смысл. Следующими словами он передаёт увиденное:

«Когда-нибудь я сяду за мемуары. Это возможно. И то, что я сейчас вынужден описать, будет одним из самых ужасных моих впечатлений.

Я уже не думал ни о нелепом бумажном колпаке, ни о терзающих мою душу жемчужных серьгах принцессы Александры. Я видел совершенно иное.

В течение сцены, когда Хамфри учил Конан Дойла, Эдисон налил „Кока-колу“ в бокал и был готов сделать большой глоток. Конан Дойл, увидев этот пугавший его поступок, временно вернулся к медицинским занятиям.

„Revenons à nos moutons.[35] Как я уже упомянул, я вынужден признать, что доктор Уотсон умнее вас, доктор Хамфри. Вы поняли, к чему я клоню?“

„Мне интересен смысл этих слов“, — подтвердил Хамфри.

„Доктор Уотсон был очень осторожен в выборе средств лечения. Так и я говорю вам, что „Кока-кола“ опасна для здоровья. В ней содержатся листья...“.

„Ха! Нашли, чем пугать! Взгляните на Эдисона“.

Мне казалось, что Эдисон осушил бокал „Кока-колы“. Как и следовало ожидать, субъект запугивания произвёл стимулирующее воздействие. Эдисон с выпученными глазами, плотоядной улыбкой и громким стуком поставил бокал на стол и с довольным видом оглядел присутствующих. Наткнувшись на равнодушные лица, он встал со стула и громко пропел:

„С днём рожденья тебя, с днём рожденья тебя, с днём рожденья, дорогой мистер Эдисон, с днём рожденья тебя!“

Едва последний звук импровизированной песенки с американской мелодией коснулся моих ушей, Эдисон раскланялся и теперь снова сидел на прежнем месте. Члены королевской семьи ответили аплодисментами.

„Помилуйте, но ведь сейчас мой день рождения! — удивился ваш покорный слуга, уткнув лицо в ладони. — До чего Америка дошла... И это в тот век... когда наши космические корабли... бороздят просторы Вселенной... Да и в двадцать первом веке, вероятно, тоже...“

„Что вы от него ожидали? — восторжествовал Дойл. — Он выпил не то, что нужно, а потому результат виден налицо“.

Я же тем временем нутром чувствовал, что здесь не всё в порядке. Мне слышался некий голос, кажется, с немецким или австрийским акцентом, и он бубнил что-то монотонное.

„Я вижу очевидную причину того, что Эдисон спел такую песню о себе, а не о Тесле...“ — начал говорить Хамфри, но мистер Дойл сам продолжил его мысль.

„Вы хотите сказать, что все пациенты…“

„Все американцы врут!“

„Простите за бестактность, но я слышал, будто вы носите на руке татуировку с надписью „ВСЕ АМЕРИКАНЦЫ ВРУТ“. Если это правда, боюсь, вы преступник“.

Я чувствовал, как Хамфри машинально схватился левой рукой за манжету, невольно подтвердив слова одного из тех писателей, что заработали деньги на уголовщине. Я услышал, как трость упала на пол. Уиллард подобрал её и вернул патрону.

„Вы правы, все американцы врут, но „Кока-кола“ не имеет к этому ни малейшего отношения“.

То, что Эдисон под стимулирующим воздействием перепитого напитка вообразил себя виновником торжества, ещё можно было стерпеть, но он повёл себя неподобающе для компании столь важных персон, потянувшись через стол к принцессе Александре. Та проявила несвойственную её полу инициативу: вынула из-за корсажа веер и, не раскладывая его, ударила им Эдисона по руке. Рука его вернулась на место. Но протягивание руки походило на самоцель, не являясь ею: Эдисон снова потянулся за женской рукой, на этот раз сообщив о намерениях: „Протяните мне руку, Ваше Высочество!“.

Аликс послушно выполнила намерения, и Эдисон поцеловал ей руку. Совершив этот жест, он не преминул вслед за тем брезгливо вытереть губы носовым платком.

Я видел, как остальные непонимающе взирают на происходящее. Сам я был того же мнения. Не сошёл ли я с ума?

„Это может быть волчанка“, — привлёк Хамфри, насколько мне известно, свой банальный ответ.

„Это м-может быть американка, — возразил Георг. — Вы видите, до чего агрессия довела Америку“.

Эти слова остались без ответа. И слышал ли я их?

„После всего увиденного вы считаете, что Эдисону можно доверять? — спросил я Георга. — Я уже убедился, что Эдисон постоянно хитрит и не держит свои обещания. Как его называть?“

„Называйте его президентом“.

Расплываясь в моих глазах, мистер Хамфри торжественно поднял палец к потолку.

„Медицинский эксперимент ещё не закончился! Он только начинается!“

„Что вы задумали?“ — с беспокойством в голосе спросил Дойл.

Доктор Хамфри вложил трость в руку Уилларда и, тем самым освободив обе руки, открыл саквояж. Вскоре в его руках поблёскивала банка с мутной жидкостью.

„В таком случае я рекомендую вам лауданум! И не важно, что говорил Маркс, ведь лауданум и есть опиум народа!“

„Скорее Америка — опиум для н-народа. Или я сделал слишком смелое з-заявление?“ — прошептал герцог Йоркский.

Конан Дойл проговорил:

„Доктор Хамфри, я готов высказать вам своё сенсационное открытие. Среди нас находится шарлатан“.

„Не шумите, доктор Дойл. Я не шарлатан. Я вивисектор. Если всё правильно рассчитать, вреда не будет. Главное — соблюсти дозу. Как я когда-то заметил, лауданум в умеренных дозах полезен в любых количествах“.

Мистер Дойл, по-видимому, не знал, как ответить на весомый аргумент. Не говоря ни слова, он стоял около интернов, держа в руках твидовую кепку.

„Дайте мне ложку, Борис“, — велел доктор Хамфри. Борис Джером налил дозу лауданума в большую ложку.

„Фил, достаньте из саквояжа термометр“.

Мистер Тодд выполнил приказ, после чего доктор Хамфри обратился к Эдисону:

„Мистер Эдисон, я предлагаю вам выбор: или термометр, или лауданум. И то и другое в рот“.

Сам не могу поверить в то, что рассказываю, но тем не менее Эдисон начал нести околесицу.

„Нет! Я хочу домой. Понимаете? Я хочу домой! У меня начинается марсианская депрессия!“.

„Что?!“.

„Марсианская депрессия. Распад личности. У меня начинается распад личности!“.

С этими словами голова Эдисона укатилась в тарелку.

Меня отвлёк тот же монотонный голос. В голове сильно покачнулось.