Матрица войны - Александр Проханов

Тут же, рядом, опустив глаза, стояла молодая женщина, изможденная, в старушечьем облачении, в долгополом, мышиного цвета платье, в стоптанных мужских башмаках. Она то и дело вздрагивала, на ее горле бился голубой родничок. Она хватала себя худыми пальцами за плечи, волосы, грудь, словно ловила на себе невидимых, разбегавшихся пауков, с ужасом сбрасывала их на землю. Ее тихое безумие жило в ней, как зародыш, спеленатый и перевязанный путами, постоянно шевелилось, просилось наружу. Даша чутко, болезненно наблюдала за ней. Белосельцеву казалось, что между двумя женщинами установилась незримая нервная связь и они в толпе остро чувствуют друг друга.

Людская масса, стоящая под деревьями, вдоль клокочущих фонтанов, у монумента, около танков и пушек, взиравшая вверх, роптавшая в нетерпении, делилась между собой на несколько несливавшихся состояний. Здесь было много зевак, веселых любопытствующих бездельников, пришедших поразвлечься, понаблюдать за небесным аттракционом, обещанным через телевизионные объявления, как объявляют премьеру дорогого увлекательного фильма. Они жевали конфеты, сосали леденцы и мороженое, приготовили пластмассовые дешевые фотоаппараты и любительские телекамеры. Некоторые из них имели при себе петарды и шутихи, кое-кто был навеселе.

Но были и особые, нервные, болезненно взвинченные персонажи, испуганные, нетерпеливые, жмущиеся к земле, чем-то напоминающие волков, на которых охотятся с вертолетов, когда нависает из неба грозное чудище, истребляющее их неведомой смертью. Хоть их было и меньше, чем обычных зевак, но создаваемое ими поле господствовало, толпа казалась скопищем душевнобольных, собравшихся на прием к незримому вызвавшему их психиатру.

Было много серьезных и истовых лиц, в основном пожилых, женских, стянутых платками, какие бывают на церковных папертях и под сводами храмов. Некоторые из них шептали молитвы, иные заглядывали в молитвенники, у третьих в руках теплились свечки. Все они ждали знамения, грозного чуда, которое указывало на скорый конец света. Не исключали, что этот конец наступит уже через несколько минут, начнет гореть небо, проваливаться земля, рушиться здания, и сквозь туманный полог, прорывая его копытами, покажутся на небе три мистических всадника, красный, черный и белый, и небосвод станет сворачиваться, как горящая в печи береста.

Белосельцев, выделяя в толпе три этих типа, не знал, к которому из них причислить себя. Тревога, которую он ощущал, была тревогой за Дашу, но эта тревога за любимого человека сливалась в нем с общим болезненным нетерпением.

Он взял Дашу за руку. Рука была холодной, но в ней было легкое нервное трясение, словно билась испуганная, неуправляемая жилка. Эта дрожь, не связанная с пульсом, с ритмом дыхания, передалась ему, словно он держал за руку человека, подключенного к электричеству, и их обоих трясло одним током.

– Там, на небе, что-то ужасное! – сказала она. – Все клокочет и мечется!

– Ну что ты, милая. Просто туман плывет.

– Это духи, они сходят сюда! Они липкие, как лягушки!

– Нет ничего, просто дождик накрапывает. Хочешь, пойдем в машину?

– Нет, надо ждать! – обреченно сказала она.

Он вдруг почувствовал страх. Словно к сердцу прилип посторонний чужой комок. Отяжелил, стиснул сердце, как нарост. Природа этого страха была неясна. То ли он заразился им от Даши, то ли страх прилетел прямо с неба. Был материален. Прилип к сердцу, как кусок замазки, начал мягко душить.

Он посмотрел на часы, шел второй час. Даша взглянула на свои маленькие часики. И все, кто был рядом, и поодаль, и внутри толпы, и дальше, – все стали смотреть на часы, и у всех одинаково под стеклом пульсировала секундная стрелка, сдвигалась стрелка минутная, а вместе с ней сдвигался огромный континент с Уральским хребтом, Енисеем, шахтами тяжелых ракет, со стоящими вдоль Транссибирской дороги городами.

В небе, за плотным сырым туманом, сияла лазурь, в ней горело высокое жаркое Солнце. Но уже приближалась Луна. Гравитация белой холодной планеты сливалась с силой притяжения огромного светила. Силовые линии скручивались, напрягались, тянулись к земле, стаскивая ее с орбиты, замедляя ее бег, выдавливая из невидимой лунки, куда ее закатили при сотворении мира. И земля сотрясалась, упиралась о невидимый уступ Вселенной, и ее жидкое ядро плескалось, как желток в яйце.

– Ты чувствуешь? – Даша сжала его руку. – Слышишь, как трясет?

Мировая вода надавила на берега рек и морей, как в наклоненном тазу. Напряглась и дала трещину земная кора, а вместе с ней фундаменты зданий, склепы старых могил, корни лесных деревьев, и дождевые черви, испуганные трясением земли, полезли наружу.

– Слышишь? – повторила она.

Он слышал, как стали захлебываться моторы машин и турбины самолетов, замигали и погасли компьютеры, отключилась система управления атомной станции, командир ракетного расчета на подземном командном пункте вдруг лишился сознания, и повсюду: на заводах и в гарнизонах, в лабораториях и секретных хранилищах – замигали красные лампы и тревожно взревели сирены. Он увидел, как на газоне, где росли сочные, усыпанные бутонами георгины, вдруг мгновенно раскрылся огненный красный цветок. И он почувствовал звериный страх, будто в нем проснулся ящер каменноугольных лесов.

– Господи! – громко, с плачущими придыханиями воскликнула богомольного вида женщина в белом платке. – Не суди мя, Господи, по грехам моим, а суди мя, Господи, по милосердию Твоему!.. Прими мя, Господи, во царствие Твое!..

– Да брось ты, мать, причитать! Один обман, никакого затмения! Лучше б в Тушине самолеты пошел смотреть! – Хмельной детина храбрился, глотал из горла, но был бледен, его пьяные глаза трусливо бегали, словно искали нору, куда можно будет нырнуть.

– Солнце, брат мой, жена моя, повелитель Ра! Пощади Москву! Пощади Расею! Мы с тобой, Ра, радуемся, роднимся, зарождаемся, радеем! – Мужчина, похожий на языческого Леля, с седоватыми кудрями, перетянутыми золотым обручем, воздел руки к моросящему небу, словно хотел пробиться сквозь туман, принять на ладони огненное солнечное яблоко.

– Давай, рвани эту долбаную Москву! – наливался свирепой яростью жилистый мужик в поношенной форме железнодорожника. – Полей ее напалмом, а потом негашенкой! – И его скуластое щербатое лицо дергалось гримасами ненависти.

Худосочную женщину в старушечьем облачении, похожую на нищенку, трясло. Худые руки ее ходили ходуном. Цепкими пальцами она хватала себя за волосы, плечи, грудь и живот, словно ощипывала себя самое, как птицу, выдергивала пучки перьев. Каждый щипок причинял ей невероятную боль, и казалось, под пальцами у нее, на месте выдранного оперения, появляется пупырчатая куриная кожа.

– Боже мой! – тоскуя, сказала Даша. Он обнял ее за плечи, безуспешно стараясь увлечь из толпы.

Стало заметно темнеть. Все было укутано сырой непроглядной пеленой, но он, словно открывшимся во лбу третьим глазом, прозревал сквозь облака.

Белое плещущее солнце, в котором, как в мартене, вскипают завитки и туманные волны, гуляют розовые тени, будто пенка в варенье. На этот плавающий, с жидкими краями круг надвигается черная кромка. Срезает слепящее солнце, словно в него вторгается режущий инструмент. Но срез не округлый, а прямой, будто солнце уходит за огромную непроглядную стену. Меньше круга, больше черной стены. В окружность солнца, словно во Вселенной доказывается геометрическая теорема, вписывается черный квадрат, непроницаемый в своей середине, охваченный по периметру ослепительными обрезками солнца. «Черный квадрат» Малевича нарисован в центре неба. От него в четыре стороны начинают расходится ядовито-зеленые огненные столпы, словно в солнце сгорает медь. Концы столпов мохнатые, желто-красные, как павлиньи перья. Огромный зеленый крест, разлохмаченный по концам, с черной квадратной сердцевиной, врезан в небо. Подобие иконы, где обнаруживается истинное устройство Вселенной – огромное пустое распятие, вокруг которого вращаются звезды, кружат светила и луны, зависают хвосты комет. И жутко смотреть на то, как разбегаются от распятия в бесконечность пурпурные облачка. Жутко от того, что распятие пустое. Что концы его мохнатые, как отрезанные павлиньи хвосты. И в центре вместо Спаса, вместо дивного лика, находится черный глухой квадрат. Жестокая заслонка, затмевающая истину.

Белосельцев услышал крик, близкий, истошный, как кричат роженицы, когда сквозь них продирается плод. Молодая, напоминавшая нищенку женщина упала и билась, издавая звериный рык. Глаза ее дико выпучились, словно у глубоководной, поднятой на поверхность рыбы. Рот, уродливый, нечеловеческий, похожий на разодранную пасть, обнажил длинные, заточенные резцы. И сквозь эти резцы и вывернутые губы, вслед за криком, валила розовая пена, как из огнетушителя, булькающая кровавая сукровь.

Вслед за ней в разных местах толпы вскрикнули похожие, страдающие голоса, словно шли массовые роды и младенцами были мохнатые, остромордые существа, выпадающие в густой слизи на газоны и дорожки. От этих жутких новорожденных врассыпную побежала толпа. Роняла зонты, шляпы, теряла фотокамеры и сумочки, оглашала Поклонную гору стенанием и визгом. Неизвестно кто, по чьему наущению включил свет в фонтанах, и они в сумерках, под моросящим дождем ударили кровавыми бурунами.