Звезды и селедки (К ясным зорям - 1) - Виктор Миняйло

- Дурень ты! - вконец утратил я самообладание. - Так ее ж куркули подхватят, "живоглоты", как вы говорите!

Ригор Власович насупился, губы его задрожали. Медленно, так медленно, что захотелось мне ударить его по руке, вытащил наган и положил на стол.

- Шесть пуль в живоглота того, а седьмую - себе в черепок! Чтоб некого было судить моим партийным товарищам! Вот тако вот... А за комнезама какого... красивого да тихого... чтобы счастлива была... то пускай. Потому как Ригор Полищук всем хочет счастья... чтобы все дожили до мировой революции... а в ней и его, глупого Ригора, счастье.

- Ну и правда - глупый! Кто тебя за это поблагодарит?

- А я вам говорил соответственно, Иван Иванович!.. Стихия вы, да и только!

Злость душила меня. Вышел на крыльцо, окликнул председателя комнезама:

- Сашко, а и верно - не нужно Ригору земли. Он подождет мировую революцию.

Ригор Власович с яростью грохнул кулаком по столу так, что наган подпрыгнул.

- Только Ядвигу Стшелецку запишите на землю! - сказал я Безуглому. И немедленно. А не то буду жаловаться в уездный исполком!

- Это можно... - сокрушенно вздохнул Сашко.

- Слышите?! Чтоб записали! - И я вышел, хлопнув дверью.

Евфросиния Петровна еще не знала ни о Ядзином решении, ни о моем разговоре с Полищуком.

- Я тебе, мамочка, скажу сейчас тако-о-ое!.. - с тяжелым сердцем произнес я, когда мы остались с ней наедине.

Мой вид произвел на жену такое впечатление, словно я впервые в жизни решился ей перечить. И она заранее приготовилась к этому: в серых глазах ее появился стальной блеск, губы она сжала так, что они покрылись морщинками, и указательный палец наставила прямо мне в грудь, словно могла им выстрелить.

- Ну?! - сказала Евфросиния Петровна снисходительно, с всепобеждающим ехидством.

- Так вот... - Я и сам почувствовал в своем голосе такую решительность, будто наконец объявил ей о разводе. Но этого ждать от меня было напрасно, и моя мамочка знала это. Совсем упавшим голосом я закончил: - Ядзя... Ядзя уходит от нас!..

Палец моей любимой супруги, что должен был убить меня, опустился, - и произошло это не вследствии потери непреклонности, а просто от великого удивления.

- Ты полоумный, - изрекла жена. - Ей-богу, эти мужчины только и способны, чтоб на них, как на пугало, надвигать соломенные брили. Ты только подумай, куда это глупое дитя может уйти от нас!..

- А вот и уйдет! - ответил я почти со злорадством.

- Перестань болтать глупости, а то я вынуждена буду принять меры!

Какие могут быть эти "меры" - я не знал. Моя жена, кажется, еще не била меня.

- Наша ясная панна идет к вдовцу Роману Ступе в наймички. Смотреть за детьми.

- Бож-же ты мой! - заломила руки Евфросиния Петровна. - Вытирать носы чумазым ступенятам!.. Ты с ума сошел! Это твое влияние! Кто еще иной мог вбить ей в голову такие аморальные мысли?.. Делай, мол, что хочешь, не слушай старших - то есть меня, - отплати злом за ее - то есть мое! добро!

- Что ты, мамочка? - искренне удивился я. - Просто в этой девушке проснулся материнский инстинкт, и она стремится удовлетворить его хотя бы с чужими детьми.

- Но это же... это биологизм!

Откуда взялось это слово на устах лучшей моей половины, я так и не определил. Это было выше - не моего, а ее! - разумения.

Но слово прозвучало, кажется, кстати.

- Конечно, мамочка, а почему бы не признать за женщиной и такого права? Ты, кажется, тоже стремилась стать матерью? Или это все были шутки?

- Но для этого мне пришлось исковеркать свою жизнь, выйдя за такое чучело, как ты! А она... пускай бы выходила замуж за того самого Ригора и имела бы на печи - собственных! - хоть целую кучу!

Я уже был не в состоянии пересказать ей свой разговор с Полищуком. Только вздыхал и мучился. А это вызывало еще больший гнев на мою голову со стороны лучшей из представительниц прекрасного пола.

- Это ты виноват, ты! Просто выгоняешь ее! - бушевала жена.

Кто в состоянии утихомирить разбушевавшийся океан? Моя ладья кренилась, меня заливало водой, я шел ко дну и готов был хвататься за спасительную соломинку.

- Может, мамочка, она еще передумает...

В тот же вечер Ядзя, плача безутешно, целовала руки Евфросинии Петровне, бормотала - проше... проше... - и все-таки ушла.

И мы с женой, забыв даже, что есть у нас еще последнее утешение Виталик, остались сиротами.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой автор констатирует, что хозяйской

дочке везет больше, чем бесприданнице-панне

Еще вчера стреноженные лошади паслись на всходах.

Поутру стебельки покрыло белым налетом инея, а вечером началась легкая пороша. Тончайшие хлопья снежинок, словно просеянные сквозь редкое сито, опускались с серого неба и таяли на взъерошенных крупах коней. И когда в сумерки сходились на поле мужики с недоуздками забирать своих коняг в конюшни, их сермяги отсвечивались серебристой парчой, а на верхушках меховых шапок словно выложил кто пушистые белые гнезда.

- Добрый вечер, Тилимон Карпович!

- А и вам того же! Должно, это уже и ляжет.

- А как же. Пора. Хорошо, что на мерзлую землю.

- Точно. Зеленя не попреют.

- До чего ж буйные этой осенью! Уже и коров с телятами пускал, и коней... Тр-р-р, холера тебя, прости господи, забери!.. Путы намокли, хоть грызи зубами!..

- Слыхали вы, весной землемера привезут. Уже и списки составили.

- А по мне - так без надобности он. Меряют, меряют, будто земля шире становится.

- Э-е-е, Тилимон Карпович, у вас, может, и еще десятин несколько отмахнут! Вы слыхали - по десятине на едока...

- Ели б их, прости господи, черви!.. Эх, хоть и боимся бога, да лихое слово само на язык просится...

- Еще и в четыре руки делить будут. Четырехполье - о!

- Это чтоб толоки меньше? Ну и ну! Вот деды наши и прадеды испокон веку в три руки хозяствовали. Ведь - толока! И землица отдохнет, и скотину есть где пасти, и опять же - пока пасется - пометом сама и удобрит... А они, анахфемы, - штыри руки! Разодрало б их, прости господи, начетверо!

- Ну, это уж как сход крикнет! Наро-о-од!

- А, тут хоть караул кричи - властя на своем поставят! Комнезамы гавкнут, прости господи, и все. На свое повернут, а им, каэнесам, хоть в десять рук. Все одно нечем вспахать. Только бы у хозяев уродило, чтоб подешевле взять для комиссаров!

- Ну, это уж вы, Тилимон Карпович, не с того боку кабана смалите! Власть теперь народная. Что народ скажет - то и делают!

- Народ! Одна пролетария да вшивые комнезамы!

- Ну, Тилимон Карпович, и комнезамы тоже люди! Я вон тоже в комнезамах, а чем хуже вас?

- Да-а, гусь - не про вас будь сказано - свинье не товарищ!

- А с гусака перья общипывают, Тилимон Карпович! Вон вас не только ощипали, но и крылышки подрезали!.. Чтоб высоко не взлетали!

- Заразы, прости господи, вот что! - Тилимон Карпович валится животом на кобылу, дрыгает ногами, кряхтит с облегчением, усевшись, и бросает через плечо: - Общипывайте, общипывайте! Примем тернии до конца!.. Да только вон Польша да Англия! А это надо брать в унимание! И у них землю поделят. Ха-ха-ха! В штыре руки!.. Н-но! Чтоб тебе комнезамы, прости господи, копыта объели!..

А снежок все сеялся и сеялся. И забелело поле, тихое и безлюдное, и следы уже позамело. Спит заснеженный мир...

А село еще не спало. И хотя в большинстве хат света не было - что у лавочника Миколы Фокиевича, что в кооперации керосин в одну цену, - улицы полны гомона и смеха: девки и парубки ходили группками, боролись, барахтались - мала куча, играли в снежки, а некоторые, вытащив из сараев санки своих меньших братишек, спускались с горы на лед.

Этой забавы поначалу стыдились те, кто помладше, а когда увидели, что и парубки и девки постарше не стыдятся лететь вверх тормашками в снег, налетая санками друг на друга, так и "лягушата" стали присоединяться к галдящему обществу.

- Фи! - сказала Яринка Марии Гринчишиной, стоя неподалеку. - Что они, рехнулись? Иль им не стыдно? Эге, вон уж и женатые одурели! Вон Приськин Ульян к девкам мостится! Дядька-а, - закричала она двадцатилетнему Ульяну, женившемуся только что под покров, - вам Приська усы выдерет!..

- Только раз! И зарекусь! Как монах сказал.

- Девки-и! - не унималась Яринка. - Переверните деда Ульяна! Да снегу за ворот ему! Чтоб держался своей бабки Приськи!

Вдруг она затрясла плечами, стала вырываться - кто-то сзади крепко охватил ладонями ее голову.

У Яринки заколотилось сердце. Она знала этого неведомого, кого должна была сейчас назвать, чтобы он освободил ее. Но она не желала, не могла произнести это имя - этим выдала бы, будто думала об этом человеке, ждала его.

- Пусти, нечистая сила! - резким голоском сердито кричала она, стараясь отбиться кулачками. Но тот, кто держал ее, уклонялся, и это вправду сердило ее.

- Мария, Марушка! Толкани эту сатану промежду плеч! На черта он мне сдался! Буду я ему угадывать!..

Мария насмешливо взглянула на нее:

- Вот еще мне! Не зна-ает она! Вот как полезет за пазуху, сразу угадаешь!