Узкие врата - Антон Дубинин

— Да что вы знаете о нашей цели? А если и знаете, но отказываетесь помочь — здесь нам незачем оставаться… Спасибо за обед.

— Юноша, ты не понял, — голос Стефана стал совсем тихим, он говорил словно нехотя. Словно через силу. Странно — речь его вроде бы была обращена к Филу, но смотрел он на Алана, только на Алана, глаза в глаза, и, холодея, не в силах ни отвести глаза, ни шелохнуться, он прочел в коричневом взгляде ответ чуть раньше, чем были сказаны слова.

— Ты не понял меня. Я не смог бы помочь теперь, как и никто на земле. Вот уже две недели, как вашего собрата нет в живых.

Темнота и холод, темнота и холод, немота. Онемение. Алана словно бы ударили очень тяжелым, очень мягким мешком по темени, и он сидел, ослепленный и оглушенный, не поняв совсем ничего. Разум его как будто закрылся — сработал предохранитель, чтобы не умереть на месте — и он просто не сразу понял смысл сказанного. Не сразу понял — потому что защититься иным способом, не поверить было невозможно.

Рик — Стефан — я мало спал — обжег картошкой рот — он сказал тебе, Ал, что твой брат умер. Твой брат Рик умер. Совсем умер, как бабушка, как Делла, как две девочки в белых шортах, упавшие с моста вместе с поездом, как Риков папа. Что такое — умер? Что, вы хотите сказать мне, что Рика не получится спасти? Что я никогда не спасу Рика? Что он — все, кончился?

— Ложь.

Это сказал Фил, почти выкрикнул, и это слово разбило тупое уединение Алана, потому что в этом слове было спасение. Стефан стоял, опустив руки, и не пытался оправдываться, будто виновный в сказанном, будто сгибаясь под тяжестью вести, которую почему-то должен был донести именно он. Пес Филимон проснулся от Филова вскрика и теперь сидел, подтянутый, чуть нахмурив брови, вытянув острую большую морду, словно бы траченую молью. Алан видел каждый его седой волосок, кустики бровей, белые торчащие усы.

— Это ложь. Откуда вам знать?

— Это правда, — тихо и очень устало повторил Стефан, проводя ладонью по лбу. — Простите меня за то, что я принес дурную весть, но видит Бог, она правдива. Утешайтесь тем, что ваш собрат, Ричард, умер, как подобает христианину… И с ним все будет хорошо. С ним все уже хорошо. Вам придется куда труднее.

В висках у Алана забарабанили тупые красные молоточки. Он попытался подняться на ноги — не зачем-то, а просто потому, что воздух начинал гореть. Сквозь темноватые всполохи он видел печальное, не то юное, не то пожилое лицо Стефана, позади него — черное угластое пятно распятия. Этот инфернальный мудрец был страшен, отвратителен, страшнее всех, кого Алан видел на земле. Он едва не упал, но схватился за скатерть — и одна из кружек со стуком полетела на пол, по дороге обдав колени Алана остатками теплого мятного отвара.

— А зачем же тогда… Почему же тогда вы…

Он услышал свой голос со стороны — и голос был омерзительно-тонким. Стефан, стоя все так же неподвижно, но глядя уже ни на кого из них, а в пол, в пол — ответил на недоконченный вопрос, и опять часть сознания Алана ясно и холодно поняла, что он говорит правду.

— Почему вы должны были прийти сюда, если собрату уже не помочь? Потому что это был мост, без которого вы не дошли бы сюда. Вы двое… Вы должны сделать нечто очень важное. Более важное, чем жизнь любого из нас троих. Если вы уже готовы слушать, я скажу вам. Если пока нет — помолитесь о своем собрате, а я заварю вам мятный чай.

Но последних слов Алан почти не слышал. Черный пузырь горя, медленно взбухавший у него внутри, наконец заполнил изнутри всю голову. Шатаясь и почти не умея контролировать свои движения, он протолкнулся между столом и замершим Филом, трясущимися пальцами попробовал прихватить свою куртку — и не прихватил. Пошел к смутно светлеющему пятну двери, едва не наступив на передние лапы вежливо посторонившемуся Филимону… Стефан сделал некое движение в его сторону, но Алан отдернулся, как от огня, и едва ли не упал за порог, но успел ухватиться за ручку двери. Тело его действовало само собой, очевидно, помня, как все надо делать. Разума хватило только на одно — чтобы, развернувшись, сказать в белесое марево, бывшее, очевидно, Стефаном:

— Никогда. Никогда ты от меня… Ничего… Не получишь, ни ты, ни… Ни твой Бог. Как ты смеешь говорить, что мой брат… И про мост — как ты смеешь, а даже если так… Я не хочу! Пошли вы все! Пошли вы!!..

Никогда и ни к кому Алан не испытывал еще такой ненависти. Потому что понял, понимал с первого же мига — тот говорит только правду. В горле его что-то клокотало. Что-то — по ощущению — черное. То ли темная кровь, то ли яд. Этим ядом, душившим изнутри, Алан плюнул на порог, уже не видя спокойного, горестного взгляда Стефана, уже ничего не видя — и шатаясь, побрел — или побежал, ему казалось, что побежал — меж стволов, стараясь бешеным дыханьем заглушить четкое, как тень в полдень, осознание того, что его брат умер.

Фил дернулся ему вслед, но Стефан остановил его взглядом.

— Не надо. Пусть он побудет один… Немного. Потом я приведу его. Сам.

К собственному удивлению, Фил покорился. Он сел обратно на полати — мягкий, будто из тела пропали все кости — и так сидел, пока Стефан быстрыми, спокойными движениями заливал мятные листья кипятком из черного чугунка.

К вечеру стало холодно. С запада натянуло туч, и из них посыпал — так порой бывает в предгорьях в середине весны — не дождь, а легкий серебряный снежок, ложащийся на зеленые листья буков, припорошивший юную сон-траву… Алана, тихого и сгорбленного, как старик, покрытого мурашками под тонкой футболкой, привел в дом Стефан за пять минут до того, как снежок решил превратиться в настоящий буран. Славный день воскресный кончался под завывание ветра, и жесткий снег забарабанил в клеточки стела. Стефан усадил Алана на табуретку поближе к печке и подкрутил фитиль керосиновой лампы. Пес Филимон, он же Цезарь, ушел по своим делам несколько часов назад, когда Стефан попросил его, и опять не смог закрыть за собой дверь.

Фил задернул занавеску — стекло дрожало под напором весенней метели. Алан сидел в накинутой на спину Стефановой овчинной жилетке и тупо смотрел в огонь. Только когда старый священник — все-таки он был стар — одной рукой обнимая его за плечи, другой напоил мятным чаем, поднося обжигающую кружку к его плотно стиснутым губам, внутри юноши что-то сломалось. Он глотнул несколько раз — и наконец заплакал, ткнувшись лицом в Стефаново плечо, пахнущее потом, дымом, серой холстиной… Плакал он недолго и тихо, но когда влага его слез, теплая и соленая, просочилась сквозь ткань рубашки, лицо Стефана слегка разгладилось. Он чуть приподнял ладонь, словно бы желая погладить осиротевшего мальчика по голове — но не погладил, только подержал руку, чуть дрогнувшую, у него над горестной белой макушкой. Алан плакал, и не понимал, что это сочится у него изнутри — может быть, кровь… Судя по разъедающей боли, это могла быть кровь. Или кислота. Фил не глядел туда. Он глядел на ясное длинное пламя керосиновой лампы под потолком, ставшее таким ясным, ярким в вечерней снежной темноте, и в голове его было тихо, будто бы пусто. Он сегодня уже кричал, уже резал складным ножом — нет, не руку, а просто стол сквозь скатерть, уже швырялся кружкой с мятным чаем и потом — плакал минуты две, ровно тремя слезинками, обжигающими лицо… Все это он уже проделывал, и теперь был совершенно спокоен. Теперь он смотрел на огонь, и жесткое загорелое лицо его казалось старше. За окном шелестел весенний снег, и он думал о Рике, о том, что рыцари порой умирают, о зеленых вязах под весенним снегом, о мече и кресте, о турнирах, которые они с Риком задумывали устроить этим — приближающимся, жестким, военным летом… И о тех вещах, которые должны быть сделаны, несмотря ни на что, несмотря даже на себя самого — Рик, брат мой, братик…