Ветер вересковых пустошей - Галина Евстифеева

А потом зашел Даг. Воин отца, вот ведь заботится о ней, пришел ради неё. Даже Эврар убежал воевать, а этот пришел. Его она не отпустит, поэтому схватила за руку и шла за ним. Потому что страшно, потому что жутко, везде мертвые и её сын, её Растимир, её Рулаф, всех их забрала Морена лютая, за что? Почему?

Вот так эти двое и бежали по лесам, пытаясь спастись от славян. И ведь никто их не преследовал, но они боялись каждого шороха, каждого птичьего вскрика. И кто боялся из них больше? Слабая женщина или сильный мужчина — это был вопрос.

Ветер Варяжского моря [99] трепал грязные черные волосы худой печальной женщины, сидящей на корме драккары. Она смотрела поверх фигуры дракона, талисмана судна, вырезанного на его передней части, смотрела и не видела ничего. Она думала лишь об одном, что никто теперь её не предаст. Потому что теперь никого у неё и нет.

Всю её жизнь Горлунг предавали близкие: Суль лгала, отец ненавидел, мать умерла, Яромира забрали боги, и даже Эврар её предал. Тот, кому она верила больше всех, больше, чем самой себе, он её покинул, продал, предал.

Горлунг помнила, как очнулась на драккаре и увидела над собой крышу шатра, почувствовала, что ей дурно, её качает, мутит и болит голова. Но тогда она не понимала, где находится, по странной случайности ей грезилось, что она умерла, вот она переправляется через Тунд [100] и направляется в Вальхаллу. Но она же женщина, а им нет пути в рай. Но Яромир, милый Яромир, может, он совершил чудо, и она станет первой, кто войдет в священные врата Вальхаллы, чтобы вечно подносить Яромиру кубок, заслужив эту милость своей огромной любовью к нему.

К вечеру Горлунг уже готовилась к встрече со своим милым «Любостаем», но вместо него она увидела Олафа Ингельдсона. Тот, нагнув голову, съежившись, шагнул в шатер и сел подле неё.

— Голова болит? — спросил он.

Горлунг лишь кивнула. Она не понимала, почему он с ней рядом на пути в Вальхаллу.

— Может, есть хочешь?

Та отрицательно покачала головой, от мысли о еде беглую княгиню замутило еще больше.

— Я не думал, что выйдет так. Я хотел, чтобы ты сама решила пойти со мной. Но Эврар принес тебя оглушенную и я не смог бороться с искушением. Я забрал тебя, — каясь, сказал Олаф.

Тогда всё и встало на свои места. Эврар её предал, отдал норманну, словно рабыню презренную. Её Эврар, её рында. Смешно. Он должен был её защищать, а он…

Горлунг с тех пор так и не сказала Олафу ни слова. Она вообще теперь не хотела говорить, лишь иногда ночью, когда была смена Олафа и он греб на веслах, Горлунг тихо напевала печальные песни ненависти и мести норманнов, те, которым её в детстве научил Эврар.

А еще иногда Горлунг мерещились виденья, в те моменты, когда ей было особо плохо, когда в глазах стоял образ Яромира, она видела то, чего не было. Иногда она видела двух девочек, черноволосую, как она, и светловолосую, но с черными глазами, а бывало, Горлунг видела женщину с белыми волосами и зелеными глазами, красивую, словно Фрея. Но Горлунг не хотела думать о них и о видениях. Она теперь вообще не хотела больше думать. Ничего больше нет, всё былое, унеслось, будто вода речным течением, а что осталось у неё? Ничего, лишь воспоминания о них, о тех, кто был дорог ей и покинул её.

День за днем Горлунг вспоминала все прошедшие события, стараясь ничего не забыть. Ведь так скоро ей представится возможность встретить их всех там, в лучшем мире, где им её уже не покинуть. С каждого из них Горлунг спросить по делам былым, свершенным, несправедливым.

Олаф же был напуган поведением Горлунг. Не такого он ждал, не так он представлял себе всё это. Она словно не живая была, будто всё умерло в ней. Ни слова не сказала, только смотрела пустыми, черными, словно погибель глазами. Олаф даже не смел Горлунг обнять, утешить. Видимо, правильно о ней говорили в Торинграде «странная», непонятная, другая.

ЧАСТЬ 3

ГЛАВА 31

Стоял редкий для ранней норманнской весны солнечный день. На небе не было ни облачка, солнце светило высоко, так словно хотело в раз обогреть всю землю Норэйг. Легкий ветерок шаловливо колыхал пока еще голые ветки деревьев и кустарников, а в воздухе стоял неповторимый запах ранней весны.

Этот же негодник игриво подхватывал длинные, пушистые, белокурые пряди волос женщины, стоящей на небольшом деревянном помосте. Красавица не замечала легких заигрываний шалуна, хотя ветерок делал все, чтобы привлечь её внимание: раздувал подол её светло-зеленого одеяния, играл с прядками волос, ласково, словно нежный возлюбленный, поглаживал кисти рук. Но всё её внимание было обращено к высокому широкоплечему мужчине, что ловко орудовал мечом в середине двора, показывая хирдманнам смертоносные удары. Воины стояли полукругом, наблюдая за ним, учась приемам воинским, совсем юные из них смотрели с завистью, мечтая стать когда-нибудь такими же, как этот мужчина, те же, то был старше, взирали на него бесстрастно, запоминая приемы.

Вот мужчина ловко обернулся вокруг, проворно рассекая оружием воздух, вот он немного пригнулся, словно услышал вражеские шаги, резко выбросил вперед руку с мечом, потом припал к земле, словно устал, но через мгновение он взмыл ввысь в высоком прыжке. И так всё получалось у этого воина ловко, гладко, словно боги меч ему сами вложили в руки, дабы защищал он покои в божественном чертоге.

Мужчина ни разу не взглянул на белокурую красавицу, но он знал, что она здесь, он чувствовал её взгляд на своем теле. Как будто вернулись те времена, когда они только встретились, когда они были счастливы. Те времена, когда он любил свою жену, чувствовал её взгляд, её улыбку, даже если и не видел, даже если смотрел совсем в другую сторону. Счастливые времена, времена, где не было места непонятной тоске, томлению, разочарованию.

Гуннхильд тоже иногда казалось, что вернулись те времена её безоблачного, словно нынешний день счастья, но это было лишь иногда. Были дни, когда она даже верила этому, как верит маленький мальчик сказаниям скальда. Верила до боли в сердце, убеждая себя каждым сказанным ей мужем словом, каждым его взглядом. Но было и другое время, что наступало неминуемо, как заря, что приходит на смену ночи, время, когда невеселые думы, словно острые кинжалы, терзали её. В это время её муж становился чужим человеком, далеким, несчастным, мучающим её своей тоской.

Из прошлого набега на Гардар Олаф привез странную, пугающую женщину, чужую и чуждую всему. Увидев её в первый раз, Гуннхильд не могла поверить тому, что именно в ней причина холодности мужа, что именно из-за этой Горлунг Олаф так отдалился от неё. Разве можно любоваться этими смолеными косами, черными, словно обугленные поленья глазами, это лишенной женственности фигурой? Оказалось, что можно. В первое время после того, как Горлунг появилась в Утгарде, Гуннхильд часто видела, как задумчиво смотрит ей в след Олаф, так, словно ждет от неё знака, приглашения, улыбки. Но она не глядела на него, будто для этой чужестранки её Олаф был недостаточно хорош.