Гамлет шестого акта - Ольга Михайлова

Дыхание Коркорана выровнялось.

— Стэнтон оказывается, добивался титула и поместья… отчасти для неё. Это странно облегчает мое сердце. Мне и в голову не приходили подобные способы покорения женских сердец, но это лучше банальной жадности…

Мистер Доран снова вздохнул.

— А что вы сказали Стэнтону? Не здесь, а вечером в гостиной?

Коркоран усмехнулся. Он снова был собой. Его слова — мерные и насмешливые — прозвучали в темноте несколько изуверски.

— Я сказал, если он не извинится перед сестрой — мисс Хеммонд проведёт эту ночь в моей спальне. Что любопытно — Клемент ни на минуту не усомнился в этом. Интересно, чтобы я делал, если бы он — по самолюбию и вздорной гордыне — не поверил бы? — Мистер Коркоран умолк. Но вскоре заговорил снова. — Но вот что удивительно. Он влюблён. Это состояние самца в гон. Я тоже порой чувствую себя так по весне, в крови бродит вино любви и любое хорошенькое личико будоражит кровь, плоть, воображение… Правда, я говорю, что меня искушает кривляка-Асмодей, весенняя похоть. Эти же уверены, что это и есть любовь. Но это не самое удивительное. Он говорит, что любит её, твердо зная, что по единому моему слову она придёт ко мне в спальню. Чудо. Ни в нём, ни в ней нет ничего. Но какие незыблемые чувства! Глупцы скажут — любовь, другого-то слова в языке нет. Кривляние да манерничанье закона тождества, амфиболия и эквивокация… Я не мог бы любить женщину, зная, что она может провести ночь в спальне другого — а он может… он ведь ни на минуту не усомнился! Этим Стэнтон, кстати, отличается от вас. — Коркоран неожиданно оживился, — знаете, Доран, я все это время изучал вас. И, признаться, удивлён. Вы совершенно необычное явление.

— Я? — Доран был ошеломлён. Он наблюдал за Коркораном, но ему и в голову не приходило, что тот тоже исследует — но его самого. — Скорее, это можно сказать о вас, Коркоран.

— Вздор. Я целен и понятен. Я говорю то, что думаю. Я ни разу не солгал вам. Я живу так, как проповедую, и верю в то, что провозглашаю. Немногие сегодня скажут о себе также. Но вот как умудряетесь жить вы? Вы, простите мне этот вопрос, в Бога-то веруете? Я готов уже и в этом усомниться.

— Что? — поворот в разговоре был столь неожиданным и странным, что Доран растерялся, — я не верю… Почему, ради Бога? Вы что, считаете меня… подлецом?

— Подлецами я считаю морганов. Они не знают ничего высокого, живут в мире низости, готовы на любую низость — но ведь они морганы! Они не могут разглядеть высоты — и в любом высоком помысле прозревают только низость. Но вы-то почему заражены этим? Как вы можете проповедовать с амвона добродетель, и даже, судя по моим наблюдениям — быть добродетельным, и при этом… ни минуты не верить в добродетель? Я заметил — вы не верите ни в честь, ни в совесть. Вы, даже полюбив — не можете в это поверить!!! Кто вы, Доран?

Доран не отвечая, смотрел в землю. Вопросы Коркорана не обижали его, но изумляли. Последние же слова и вовсе шокировали. Он в изумлении поднял глаза.

— Я… полюбил?

— Конечно. Но сами в это не верите. Вот я и интересуюсь — во что вы вообще верите-то? К тому же, вы так странно милосердны и сострадательны… к мерзости, а ведь вы прекрасно понимаете, что это мерзость. Неосуждение зла, терпимость к низости, отсутствие порицания творящемуся, всепрощение подлецов, попустительство и потворство грехам мира. Неверящий в собственную любовь, но верящий, что нортоны и глупенькие мисс могут любить, сострадающий злу и снисходительный к содомлянам и потаскушкам… Кто вы, Доран?

Слова мистера Коркорана настолько изумили мистера Дорана, что он, в оцепенении замолчав, долго обдумывал их. Он… полюбил? Вздор. Мисс Бэрил… Ему было приятно её общество, ум, кротость, милосердие. Нет слов, мисс Стэнтон нравилась ему. Да, она была именно той женщиной, которая была нужна ему — если, конечно допустить, что ему кто-то нужен. Но в его-то годы — любовь? К тому же Бэрил богата, и что может привлечь её в нищем священнике, который, к тому же, на пятнадцать лет старше?

Он оспорил мнение собеседника.

— Вздор это всё, Коркоран.

— Вовсе нет. Я заметил, что вы постоянно не верите мне. Сначала я не понимал причин, но потом мне показалось, что дело в мерзейшем наговоре Кемпбелла. Но нет. Я понял, что вы по-прежнему сомневаетесь — тут отчасти… я связан словом. Ладно, я прощу вам недоверие ко мне. Но вы не верите не только мне. Вы всегда недоверчивы. Вечный скепсис. И это приводит к тому, что вы сомневаетесь в своих суждениях и утрачиваете доверие самого себя — самому себе. Никаких критериев различения добра и зла — и вот мерзейшие сношения инверти у вас называются любовью, мы начинаем жалеть самоубийц, сострадать подлецам… Кто прощает преступление, становится его соучастником. Я поэтому и спросил о Высшей Истине. В Бога-то вы хотя бы веруете?

— Верую, Коркоран. В Бога верую.

— Это обнадеживает. Теперь начните верить себе, опираясь на Божественные постулаты. А потом — постарайтесь поверить и мне. Ваш недоверчивый взгляд порядком досаждает.

Доран усмехнулся. Если Коркоран так декларирует свою искренность, что ж, будет искренним и он. При этом надо заметить, из всей обвинительной речи мистера Коркорана Доран вычленил только то, что было для него наиболее значимым.

— Да, у меня портилось настроение, когда я думал, что мисс Бэрил скоро уедет в Лондон. Но я с горечью думал и о вашем грядущем отъезде. Что, вас я тоже полюбил, чёрт возьми?

— Да. Конечно.

— Что??

— Вы полюбили меня, Доран. — Глаза Коркорана смотрели прямо и задумчиво, — вы полюбили мисс Бэрил. Вы любите графа Хеммонда. Что здесь дурного, помилуйте? Любить — это прощать, не искать своего, не помнить зла, но, по сути, любить человека — желать ему подлинного, спасающего душу блага. Кому, как ни вам, знать истинные определения подлинной Любви? Вы же не Нортон, помилуйте…

— А сами вы, по-вашему, верите себе и умеете любить? И при этом — не умеете прощать? Не потому ли вы сказали, что подобные вам опасны на людских путях? — Мистер Доран невесело усмехнулся. — Мисс Бэрил назвала вас человеком не от мира сего. «Мистер Коркоран, сказала она, слишком силён и может быть только палачом…»

— Мисс Бэрил — умница. — Мистер Коркоран тоже вздохнул. — Но я опасен для тех, кто пытается на мне играть… Я — не флейта. Опасен я и для тех, кто хочет сделать меня своей игрушкой. Опасен я и для того, кто хочет стать моей игрушкой… Мне игрушки не нужны. А прощать я умею. Всё — кроме мерзости и подлости. Их и нельзя прощать — от этого они как плесень в сырости расползаются и страшно усиливаются. А вот вы умудряетесь to give the devil his due[11]. Простить и иродов, и иуд… Вы нашли в Писании слово «всепрощение»?