Разорванный круг - Том Эгеланн

Он глубоко втягивает табачный дым, а затем, выпуская его, отвечает:

— Марк воспринимал себя как утешителя. Того, кто мог собрать иудеев вместе и внушить им надежду. Многие испытали на себе варварство римлян.

В роще дует приятный ветерок. Он приносит с собой слабые запахи, которые слегка заглушают запах табака.

— В соответствии с духом времени он создал загадочный, мистический, божественный образ Иисуса. У Марка Иисус не бунтовщик, каким его видели многие до восстания. Личность Иисуса приобретает гораздо больший масштаб. Здесь кроется причина того, что историки религии называют секретом Мессии.

— И что это значит?

— Люди должны чувствовать, но не понимать, кто он. Иисус должен быть словно бы в тумане. Только Иисус знает, что должен делать Иисус. Его задача на земле состоит не в том, чтобы творить чудеса. В те времена чудеса мог устраивать любой знахарь. Но только Иисус знал, что он Сын Человеческий. Он прибыл на землю, чтобы страдать и умереть. Чтобы спасти род людской.

— Это не пустяки, — комментирую я.

Петер держит сигару между пальцами и втягивает дым, глаза прикрыты. Внизу, в институте, в одной из комнат выключают свет, а в другой — включают. Я замечаю за занавеской силуэт человека. Петер вынимает из кармана фляжку и протягивает ее мне. Фляжка полная. Я делаю глоток и передаю ему. Он смотрит в пространство, отпивает, возвращает мне.

Он произносит:

— Читатели Матфея были другими. Матфей был иудеем и христианином и написал свое Евангелие через пятнадцать лет после Марка. Он прочитал написанное Марком и большую часть включил в свой текст. Читатели Матфея — и христиане, и иудеи одновременно. Они спаслись бегством в поселениях Северной Галилеи и Южной Сирии. Здесь раввины тоже захватили значительную власть. Христиане были в меньшинстве. Для Матфея важно подчеркнуть, что Иисус — такой же хороший иудей, как и все остальные. Не случайно Матфей начинает с древа Иисуса, которое доходит до Авраама. Парадокс состоит в том, что, хотя прослеживается линия Иосифа, сам Иосиф вовсе не признается отцом Иисуса.

Мы оба хихикаем.

— Матфей пытается создать образ Иисуса, напоминающий Моисея, — объясняет Петер. — У него Иисус обращается к своему народу со скалы, как это делает и Моисей, и произносит пять проповедей, что совпадает с пятью книгами Моисея. И все же, думаю, Матфей хотел, чтобы читатели видели в Иисусе фигуру более могущественную, чем Моисей. Если у Матфея фарисеи так сильно выделены, то это потому, что читателей Матфея раздражали как раз фарисеи. Их власть усилилась после восстания. Фарисеи и христиане спорили о путях развития иудаизма.

Петер делает короткую паузу и тихо вздыхает. Он смотрит на сигару, гасит ее и отбрасывает окурок.

— Предстояло еще одно восстание иудеев, которое раз и навсегда должно было отделить иудеев от христиан, — рассказывает он. — Через шестьдесят лет после Масады, в сто тридцать втором году, вождь иудеев Бар-Кохба поднял еще одно восстание против римлян. Он называл себя наследником царя Давида и новым Мессией. Среди иудеев начались метания. Это его они ждали? Появился их Спаситель? Многие примкнули к новому герою. Но не христиане. У них уже был свой Мессия. Бар-Кохба привел своих сторонников к пещерам неподалеку от Масады. Римляне нашли укрытие и окружили его. Некоторые иудеи сдались. Другие умерли от голода. В Пещере Страха археологи недавно нашли сорок скелетов женщин, детей и мужчин. В Пещере Письма найдено письмо Бар-Кохбы, из которого следует, что он надеялся выстоять. Не получилось. С Бар-Кохбой умерла надежда иудеев на нового Мессию.

— А христиане?

— Они ждали, когда Иисус вернется, как он и обещал.

— Но ничего не происходило?

— Абсолютно ничего. И у христиан, и у иудеев надежда на Царство Божье становилась все более призрачной, все более духовной, все менее реальной. Можно сказать, что христианство имеет двух основателей: Иисуса, с его сердечным и, по сути дела, простым учением, и апостола Павла, который превратил Иисуса в мифологическую, божественную фигуру и придал его учению религиозный и духовный характер.

— Но если Иисус был только политической фигурой, то исчезает фундамент христианства, — удивляюсь я.

— И один из краеугольных камней культурного наследия западной цивилизации.

Размышляя об этом, мы стоим и смотрим в темноту. Где-то раздается свист. Сначала я не могу понять, откуда идет звук. Петер начинает шевелиться.

— Пейджер, — извиняется он, улыбаясь.

Он вынимает из оттопырившегося кармана коробочку и, щурясь, читает сообщение.

— Прохладно, — замечает он, — не вернуться ли нам? Мы успеем перехватить что-нибудь тепленькое, пока там не все закрыли.

Вглядываясь в темную дорожку, мы осторожно спускаемся к институту.

— Ты думаешь, что манускрипт в ларце скрывает сведения, которые по-новому осветят представление об Иисусе? — спрашиваю я.

— Вполне допускаю.

— Интересно, что бы это могло быть.

— В этом ты не одинок, — смеется Петер.

В зале регистрации шумно, тепло и уютно. Из читалки доносятся голоса и музыка. Непрерывно звонит телефон. За стойкой тихо и настойчиво гудит сигнал вызова.

Петер вталкивает меня в бар и просит сделать заказ, пока он отлучится по делу.

— Пузырь, — шепчет он и подмигивает.

Кофе и чай уже стоят на столе, когда он возвращается. Его лицо приобрело странное выражение.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Абсолютно ничего.

Я перехожу в атаку:

— Петер… Ты слышал о СИС в Лондоне?

— Конечно.

Это признание изумляет меня. Я-то думал, что он будет по-прежнему изображать из себя незнайку.

— А в чем дело? — небрежно спрашивает он.

— Что ты о них знаешь?

Брови вздымаются.

— Зачем это тебе? Они финансируют многие наши исследования. Мы тесно сотрудничаем с ними по ряду программ.

— А меня какая-нибудь из них включает?

— Я и не подозревал, что ты являешься объектом исследования.

— Во всяком случае, объектом внимания.

— Со стороны СИС?

— Безусловно.

— Забавно. Они здесь организуют в эти выходные конференцию. Новые данные по этрусской этимологии.

— Забавно, — повторяю я.

— А почему они тобой интересуются?

— Ну, об этом ты и сам знаешь. Они охотятся за ларцом.

— Вот как. — Он больше ничего не говорит.

— И я теперь начинаю понимать почему.

— Ты полагаешь, что у них есть законные основания на право владения?

Я ожидал этого. Сигнала, который показывает, что Петер не просто случайный спутник на орбите моей жизни.

— Может быть… — соглашаюсь я.

— Они, вероятно, хотят выяснить, что такое может находиться в нем?

— Конечно.

— У тебя недоверчивый вид.

— Они пытаются обвести меня вокруг пальца. Все до одного. И я подозреваю, что ты тоже.

На его губах появляется ухмылка.

— Начинаются личные разборки?

Официант, приносивший нам кофе и чай, подходит к Петеру и, не привлекая внимания, передает ему записку. Петер, быстро прочитав, сует ее в карман.

— Что-то случилось? — опять спрашиваю я.

Он смотрит в чашку.

— Ты крепкий орешек, Бьорн Белтэ, — произносит он. В его голосе слышно восхищение. И впервые за все время он произносит мое имя почти правильно.

— Не ты первый это заметил, — усмехаюсь я.

— Такие, как ты, мне нравятся!

Допив, он бросает на меня измученный взгляд. Потом неожиданно поднимается и желает мне спокойной ночи. Я-то думал, что он будет сидеть и выпытывать у меня местонахождение ларца. Или предлагать деньги. Или угрожать карами. Вместо этого он крепко пожимает мою руку.

После его ухода я остаюсь и допиваю чуть теплый чай, рассматривая вокруг себя смеющихся людей, окутанных дымом.

Иногда у меня возникает странное ощущение. Все люди на свете только статисты в твоей жизни, появившиеся, чтобы всегда находиться рядом с тобой, но не обращать на тебя внимания. Эти люди, так же как дома и пейзажи, — всего лишь кулисы, построенные на скорую руку, чтобы иллюзия была более полной.

Чай всегда оказывает на меня мочегонное действие. После двух чашек мне приходится мчаться мимо людей, мимо запасного выхода в мужской туалет, блещущий чистотой и пахнущий антисептиками. Я стараюсь не смотреть в зеркало, когда стою у писсуара.

Мне жутко повезло. Когда я выхожу, обнаруживаю среди леса рук и голов официанта, разговаривающего с тремя мужчинами. Я замираю на месте как громом пораженный. Если бы кто-нибудь в этот момент бросил на меня взгляд, то вполне мог бы подумать, что я превратился в соляной столб. Совершенно белый и абсолютно неподвижный.

В толпе я вижу Петера. Вижу Кинг-Конга. И вижу своего старого доброго друга Майкла Мак-Маллина.