И все они – создания природы - Джеймс Хэрриот

Но, шагая по двору, я забыл про нее, вернувшись мыслями к пораненной лапе. Вряд ли кот мог случайно рассечь ее таким образом. Слишком уж глубок и ровен порез, словно сделан бритвой. И вновь внутренний голос шепнул мне, как нередко шептал в прошлом, что все не так просто, как кажется на первый взгляд.

Кто-то потрогал меня за локоть, и я очнулся. Мне заговорщицки подмигнул один из рабочих, сортировавших утиль.

— У хозяина были, а?

— Да.

— Чудно, как старый черт из-за драной кошки переживает, верно?

— Да, пожалуй. А давно он у него живет?

— Года два будет. Кот-то приблудный. Забежал как-то в контору. Ну, думаю, сейчас он ему хорошего пинка даст. Так нет. Приютил животину. В голове не укладывается. Сидит день-деньской у него на столе.

— Значит, понравился ему, — сказал я.

— Ему-то? Да когда ему кто или что нравилось-то? Такому…

Из дверей конторы донесся зычный окрик, и мой собеседник смолк на полуслове.

— Эй, ты! Хватит лясы точить. А работать за тебя кто будет?

Уолт Барнетт грозно взмахнул тяжелым кулаком, и рабочий, съежившись, тут же куда-то исчез.

«Вот так Уолт Барнетт и живет, — философствовал я, садясь в машину. — Среди страха и ненависти». О его безжалостности в городке ходили легенды, и, хотя она, бесспорно, принесла ему богатство, никакой зависти он у меня не вызывал.

Два дня спустя я снова услышал в телефонной трубке его голос.

— Приезжайте и побыстрее.

— Рана не поджила?

— Нет, хуже стала. Так что не тяните.

Фред сидел на своем обычном месте и замурлыкал, едва почувствовал мои пальцы у себя за ухом. Однако нога причиняла ему заметную боль. Конечно, ничего хорошего, но удивило меня другое — рана не стала меньше, а заметно удлинилась, хотя и осталась такой же узкой. Еще немного — и она опояшет лапу.

На этот раз я захватил с собой кое-какие новые инструменты и осторожно прозондировал дно раны тонким крючком. Он что-то зацепил. Я потянул и это «что-то» упруго сорвалось с крючка. Тогда я взял длинный пинцет, зажал «что-то», прежде чем оно успело ускользнуть, подтянул к поверхности и увидел тоненькую коричневую полоску. Все стало ясно.

— Ногу перехватила резинка, — сказал я, перерезал ее, извлек и положил на стол. — Вот она. Теперь все будет в порядке.

Уолт Барнетт выпрямился, как ужаленный.

— Резинка, э? Какого же черта вы ее сразу не вытащили?

Ответить мне было нечего. Действительно, какого черта я ее сразу не вытащил? В те дни мое зрение еще оставалось идеальным, но в первый раз я ведь увидел только узкую царапину.

— Мне очень жаль мистер Барнетт, — сказал я. — Но резинка врезалась в мышцу, и ее не было видно.

Он запыхтел неизменной сигаретой.

— А как она туда попала?

— Кто-то перетянул ему ногу. Другого объяснения быть не может.

— Перетянул… Это зачем же?

— С кошками и не такое проделывают. Я про подобные случаи слышал, но сам столкнулся с ним впервые. Жестоких людей хватает.

— Кто-нибудь там во дворе. Больше некому.

— Почему же? Фред ведь и на улицу выходит?

— Почитай каждый день.

— Ну, так сделать это мог кто угодно.

Наступило долгое молчание. Дюжий хозяин конторы сидел, нахмурившись, сощурив глаза. Уж не перебирал ли он в уме своих врагов. Если так, то список должен быть длинным.

— Как бы то ни было, — сказал я, — нога теперь заживет быстро. Что и требуется.

Уолт Барнет протянул руку через стол, и толстый палец заерзал по боку кота. В прошлый раз я несколько раз наблюдал то же самое. Неуклюжая, угрюмая, но все-таки ласка. Или наибольшее к ней приближение, на какое был способен этот человек.

Домой я ехал, сгорбившись на сиденье. Страшно было даже подумать, что бы произошло, если бы я, пусть с опозданием, но не обнаружил резинку. Остановка кровообращения, гангрена, ампутация ноги, а то и гибель. Меня прошиб пот.

Три недели спустя снова позвонил Барнетт, и при звуке знакомого голоса меня кольнуло дурное предчувствие. Может быть, я слишком рано обрадовался?

— У него все еще неладно с ногой? — спросил я.

— Она-то зажила. Теперь у него с головой непорядок.

— С головой?

— Ну да. Все из стороны в сторону ее дергает. Приезжайте-ка.

Похожа было на экзему ушной раковины, и я, увидев, как Фред болезненно вертит головой, уже не сомневался в правильности своего диагноза. Но уши оказались совершенно чистыми.

Милейшему коту словно бы нравилось, что его осматривают, и, пока я исследовал его зубы, небо, глаза и ноздри, басистое мурлыканье достигло раскатистого крещендо. Нигде ничего. Но ведь должна же быть какая-то причина!

Мои пальцы, прощупывая и прощупывая черную шерсть, спустились на шею, и тут мурлыканье перебилось пронзительным «мяу»!

— А! — сказал я и взял ножницы. На стол посыпались длинные прядки, обнажилась кожа — и мне чуть не стало дурно. Я уставился на узенький поперечный разрез, точной такой же, какой я видел три недели назад.

Господи! На шее!

Крючок, пинцет — и через две секунды над краем ранки приподнялась знакомая коричневая полоска. Щелкнули ножницы, я извлек ее наружу целиком и тупо пробормотал:

— Опять резинка…

— На шее?

— Да. Боюсь, на этот раз кто-то решил свести с ним счеты.

Он провел пальцем сосиской по пушистому боку, и Фред восторженно об него потерся.

— Кто же бы это мог быть?

Я пожал плечами.

— Не угадаешь. Жестокое обращение с животными полиция всегда берет на заметку, но виновник должен быть пойман на месте преступления.

Возможно, он, как и я, прикидывал, когда ждать следующего покушения, но больше никто на Фреде резинок не затягивал. Шея зажила очень быстро, и почти год я его не видел. А потом, когда я возвращался с утренних вызовов, меня на пороге встретила Хелен.

— Джим, только что звонил мистер Барнетт. Просит тебя приехать немедленно. Он думает, что его кота отравили.

Новое покушение на этого милягу — но через столь долгий срок? Концы с концами не сходились. Я почти вбежал в контору Уолта Барнетта, не зная, что и предположить.

Фред был совсем не такой, каким он мне помнился. И не восседал среди бумаг на хозяйском столе, а скорчился на измятых газетах в углу. При моем появлении он даже не приподнял головы, но когда я нагнулся над ним, он кашлянул и из его рта на газету выплеснулась желтоватая жидкость. Вокруг подсыхали лужицы поноса, тоже желтоватые.

Уолт Барнетт, сдавленный креслом, буркнул, не выпуская изо рта сигарету.

— Отравили его? Подсыпали ему чего-то?

— Не исключено. — Я смотрел, как Фред медленно побрел к блюдцу с молоком и скорчился чад ним в той же позе. Лакать он не стал и только смотрел на молоко неподвижными глазами. Все это было мне так мучительно знакомо. Нет, тут, пожалуй, не отрава, тут хуже.

— Так или не так? — сказал Уолт Барнетт. — Опять его убить хотели?

— Не знаю…

Я измерил температуру — нет, он не замурлыкал, как прежде, не потерся о мою руку. Слишком глубокой была его апатия.

Термометр показал 40,5. Я ощупал живот. Кишки, словно утолщенные шнуры, мышечный тонус отсутствует.

— А не отравили, так что это?

— Панлейкопения. Ошибка вряд ли возможна.

Он посмотрел на меня с недоумением.

— Ее еще называют кошачьей чумой. В Дарроуби сейчас настоящая вспышка. Я уже наблюдал несколько случаев, и симптомы Фреда очень типичны.

Уолт Барнетт взгромоздил могучее тело над столом, подошел к коту и провел указательным пальцем по его бесчувственной спине.

— Ну, пусть так. А вылечить вы его можете?

— Постараюсь, мистер Барнетт, но процент летальных исходов очень высок.

— Это что — почти все подыхают?

— К сожалению.

— Как же так? А я думал, вы теперь обзавелись всякими замечательными лекарствами.

— Совершенно верно. Но возбудитель — вирус, а на вирусы антибиотики не действуют.

— Ну, ладно. — Он выпрямился, хрипло отдуваясь, и вернулся на свое место. — Лечить-то вы его будете?

— Сейчас и начну.

Я ввел ему физиологический раствор против обезвоживания организма, дал антибиотики против патогенных микроорганизмов и завершил снотворным, чтобы снять рвоту. Но я знал, что все это — лишь дополнительные меры. С панлейкопенией, инфекционным гастроэнтеритом кошек, мне всегда не везло.

Навещал я Фреда каждое утро, и при первом же взгляде на него меня охватывало уныние. Он всегда лежал — либо съежившись над блюдечком с молоком, либо в корзиночке на столе — и не замечал ничего вокруг.

На уколы он не реагировал. У меня возникло ощущение, что я делаю инъекции трупу. На четвертый день состояние его резко ухудшилось.

— Завтра заеду, — сказал я на прощание, и Уолт Барнетт молча кивнул. На протяжении всех моих визитов он хранил каменную невозмутимость.

На следующий день я увидел привычную картину: грузный человек в кресле, коричневая шляпа сдвинута на затылок, к нижней губе прилипла сигарета. Кот в корзиночке на столе.