Диана де Пуатье - Филипп Эрланже

«Думаете ли вы, что легко осуждать людей, которые даже на костре взывают к Иисусу Христу?»,

а Дю Фор, говоря об Ахаве:

«Кто нарушает спокойствие в Израиле?»,

сделал прозрачный намек на супружескую измену короля. Это уже было слишком! Король потребовал передать ему протокол и собственноручно вырвал те листы, где были записаны высказанные точки зрения. Затем он приказал самому коннетаблю немедленно арестовать советников Дюбура и Дю Фора (10 июня).

Зловещая атмосфера воцарилась в Париже. Этот акт насилия возвещал о начале репрессий «на испанский лад» и, говоря прямо, о скором появлении судов Инквизиции, которую Валуа в течение целого века не допускали на территорию своего государства.

Тем временем прибыли послы Филиппа II, и сполохи костров сменились сиянием факелов Гименея. Двадцать третьего июня с ошеломляющей помпой состоялось бракосочетание по доверенности Елизаветы Французской с Филиппом; двадцать восьмого было объявлено о помолвке герцога Савойского, и в тот же день начались состязания, удовольствия от которых Генрих ожидал с таким нетерпением.

По всей видимости, рациональный ум Дианы не позволял ей обращать внимания на предрассудки, так как красавица ничуть не предостерегала своего любовника от опасности, относительно существования которой мнения всех прорицателей совпадали.

Действительно, еще в 1552 году астролог Лука Горико заявил, что королю нужно «избегать одиночных боев на огороженном пространстве примерно на сорок первом году жизни». За три года до того появились «Центурии» Нострадамуса, в которых содержалось знаменитое четверостишие:

Молодой лев одолеет старогоНа поле боя, один на один,В золотой клетке глаза ему выколет,Один за другим, и умрет тот жестокой смертью.

Королева и коннетабль были очень обеспокоены этим предсказанием, но Генрих сказал только, что «он бы согласился умереть от руки кого бы то ни было, лишь бы он был храбрым и отважным, и слава о нем осталась в веках».

Поэтому Екатерина с ужасом наблюдала за приготовлениями к турнирам. Увиденный ею сон окончательно убедил ее в том, что ее «дорогой господин» собирался бросить вызов судьбе. Никогда еще до сих пор ее так не удручала и не разрывала ее сердце мысль о том, что она станет правительницей.

Генрих испытывал лишь наивную радость оттого, что сможет испытать свои силы и свою ловкость. Согласно традиции, ристалище было организовано на самой широкой улице Парижа, улице Сент-Антуан, перед дворцом Турнель (сегодня это площадь Вогезов), где придворные собирались во время увеселений. Герольды под звуки рожка объявили четырех устроителей турнира, которыми стали сам король, герцог де Гиз, герцог Феррарский и герцог Немурский.

Они торжественно появились 28 июня во всем архаическом великолепии: Его Величество, одетый в черное и белое, цвета своей любовницы, Гиз в белое и алое, Феррарский герцог в желтое и красное, Немурский в желтое и черное. Дамы и кардиналы наблюдали за ними с высоты трибун, которые полностью закрывали вид из окон домов. Герцогиня де Валентинуа сидела рядом с тремя королевами, королевой Франции, королевой Испании и королевой Шотландии, дофиной. Окинула ли она мысленным взором пройденный ею путь, оценила ли она, сколько времени прошло с того момента, как на этой же самой площади двадцать девять лет тому назад маленький герцог Орлеанский на своем первом турнире преклонил свое знамя перед графиней де Брезе?

Состязания 28 и 29 июня прошли наилучшим образом, во славу короля. Генрих восседал на восхитительном турецком скакуне, который ему подарил герцог Савойский, причем у коня было довольно странное имя — Беда. Все восхищались его силой и грацией.

Тридцатого июня в десять часов утра стояла удушающая жара. Когда появилась королева, все обратили внимание на то, что на ней было фиолетовое платье, которое при дворе считалось траурным нарядом, и что она была мертвенно бледна.

Король сразился с герцогом Савойским, затем с несокрушимым герцогом де Гизом. Тогда Екатерина дважды попросила его «более не утруждать себя, так как время уже позднее и чрезвычайно жарко». Но Генрих еще хотел помериться силами с капитаном своих гвардейцев Габриэлем Монтгомери, который во время предыдущей попытки чуть не скинул его на землю. Эта новость вызвала всеобщее воодушевление.

Немур сообщил Генриху, что королева умоляет его — в третий раз — «более не участвовать в состязаниях ради любви к ней».

— Ответьте королеве, что именно ради любви к ней я хочу преломить это копье.

Маршал де Вьейвиль, который, в свою очередь, вышел на ристалище, заявил, что «Его Величество сегодня уже достаточно сражался и покрыл себя славой, поэтому для него лучше всего было бы отдохнуть». И, так как король не слушал его, он добавил:

— Клянусь Богом всемогущим, Сир, вот уже три ночи я думаю только о том, что сегодня с Вами должно приключиться что-то ужасное и что этот день станет для Вас роковым. Что с этим делать, решать Вам.

Генрих был так же упрям, как его бабка, Анна Бретонская. Вместо ответа он приказал Вьейвилю надеть на него доспехи, хотя это входило в обязанности обер-шталмейстера, господина де Буази.

— Сир, — вздохнул маршал, — никогда еще я не делал ничего с такой неохотой!

Король, который в нетерпении не обращал внимания на мелочи, как говорят, не дал как следует затянуть ремешок забрала, и оно не было закреплено.

«Не обращая внимания на мольбы королевы, не слушая своих слуг, король приказал усадить его в седло. По иронии судьбы, которая, быть может, хотела дать ему последнее предупреждение, Беда понесла, и он помчался с копьем в руке на Монтгомери. Над барьером, разделяющим их, вдоль которого они скакали, видны были их туловища, закованные в блестящие доспехи, и лица, спрятанные под стальными масками. Выкованный из твердого, клепанного металла высокий щит с ограненными краями возвышался, подобно отполированной стене, на которую должно было бросить отблеск железо наконечника копья».163

«Беспрестанно, во всю мощь гудели трубы и рожки».

Соперники налетели друг на друга, сломали копья, зашатались, вновь обрели равновесие, затем приблизились к ограждениям. Король взял новое копье, а Монтгомери, неизвестно почему, остался с этим же зазубренным обломком. Кони вновь пустились вскачь, пышные черно-белые султаны развевались на гребне королевского шлема и надо лбом Беды. Трубные звуки странным образом стихли. В оглушительной тишине всадники столкнулись во второй раз, и сломанное копье Монтгомери, приподняв плохо прикрепленное забрало соперника, вонзилось королю в глаз и вышло через висок.

Раздались возгласы отчаяния, королевы и дофин лишились чувств. О том, что стало с Дианой, история умалчивает.

Король оставался в седле до самого конца дорожки, там его, падающего, подхватили оруженосцы.

— Я мертв, — сказал он.

Истекающего кровью, его перенесли в Турнельскую резиденцию. Диана провожала его взглядом. Она видела его в последний раз.

Генрих прожил еще десять дней. Его бы, вероятно, спасли, если бы как следует промыли его ужасную рану и осмелились провести трепанацию черепа. Тем временем Амбруаз Паре принялся за тщательное расследование дела, наспех отрубив головы четверым приговоренным, а Филипп II прислал несравненного Весаля. В течение двух дней еще была надежда на спасение, но 4 июля больным овладела лихорадка, и 8-го надежды иссякли. Этим вечером Генрих в полной мере выказал свое простодушие и свое политическое невежество: под его диктовку дофин написал французскому послу в Брюссель письмо, в котором умирающий король просил Филиппа II взять под свое покровительство его сына и его народ. Так он дал королю Испании прекрасный повод для вмешательства в дела Франции.

Мужественный и снисходительный перед ликом смерти, он не просил позвать свою подругу. Приближение смерти в одну секунду воздвигло непреодолимое препятствие перед герцогиней, которая, вдали от недоступных отныне королевских покоев, заперлась в своей комнате.

Итак, тот, кто обожал Диану, перед смертью не попрощался с ней. Она не видела Екатерину, находившуюся в тяжелом состоянии, дофина, лежавшего в обмороке; она не приняла участия в интригах, развязавшихся вокруг трона, место на котором печальный супруг Марии Стюарт вскоре должен был оставить вакантным.

Нам ничего не известно о страданиях, что она претерпела за эти десять дней, сбросивших ее с высоты Олимпа, на который она взбиралась столько лет. Должно быть, боль была нестерпимой еще и оттого, что удар казался столь несправедливым и неожиданным. Диана все предвидела, все предусмотрела, кроме того, что копье судьбы на ее глазах сразит служившего ей рыцаря, который был младше ее на двадцать лет, и кинет ее к ногам врагов.