Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения - Нестор Котляревский

Что же касается нелюбви поэта к людям, то это взводимое на него обвинение противоречит всей его жизни как поэта и мыслителя.

Лермонтов никогда не был проповедником какой-либо положительной истины, глашатаем каких-либо ясных и установившихся убеждений, так как сам не имел их. Естественно, что у него не было и того восторженного и уверенного тона, каким всегда отличается речь убежденного человека. Он не распинался перед людьми за свои мысли, не вербовал никого в пользу какого-нибудь учения, даже не говорил с людьми доверчиво, от чистого сердца, так как не было еще истины, за которую он мог бы пожертвовать жизнью, не было предмета, о котором он мог бы доверчиво и открыто беседовать. Единственным предметом его бесед с другими был его собственный душевный разлад, и надобно было иметь много откровенного доверия к людям, чтобы на их глазах так беспощадно казнить собственное сердце, как это делал Лермонтов. Субъективизм Лермонтова в его поэзии, постоянный возврат к своему собственному «я» признается иногда за красноречивое доказательство его гордости и эгоизма. Но не есть ли эта строгая и правдивая исповедь поэта прямое доказательство обратного – его симпатии к людям? И не потому ли мы так любим Лермонтова, что видим в нем человека, который в себе самом казнил наши грехи и недостатки и призвал нас всех быть свидетелями этой казни?

Источником всех душевных терзаний поэта было чувство, от всякого эгоизма и самолюбования весьма далекое.

IV

В самом деле, как бы строго мы ни отнеслись к Лермонтову как к человеку, но мы должны признать за его словами одну неизменную стоимость. Эти слова были всегда плодом неустанного раздумья человека над своим чувством к ближнему.

Нет сомнения в том, что стихи Лермонтова – правдивый отголосок истинных и глубоких душевных страданий. Везде: и в поэмах, и в романах, и в стихах – слышится нота грусти и отчаяния, покрываемая иногда лишь песнью гнева. Ни радости, ни восторга не встретим мы в поэзии Лермонтова – и это исключительное господство печальных мотивов объясняется, помимо врожденной склонности поэта к ним, также и той тяжелой душевной тревогой, какую он испытывал всю жизнь при неспокойной своей совести. Лермонтов никогда собой доволен не был, ему всегда казалось, что вся его жизнь – неосмысленное и бесцельное явление, стоящее в прямом противоречии с тем высоким представлением о ней, которое очень рано сложилось в его уме и сердце; и на свою литературную деятельность Лермонтов смотрел также очень недоверчиво и грустно.

Поэт страдал оттого, что не мог найти цели и назначения ни своей жизни, ни своему творчеству. Но в чем же первопричина такого мучительного, неудовлетворенного состояния духа, причина, не позволившая Лермонтову остановиться ни на одном каком-нибудь произвольном решении тревоживших его вопросов и заставлявшая его постоянно думать над задачей своей жизни, над своим великим призванием, над необходимостью найти себе в окружающей среде и место, и дело? Этот первоисточник душевных страданий поэта – чувство ответственности перед жизнью и сознание своей неразрывной связи с теми, чьи печали и радости эту жизнь наполняют. А что такое это чувство ответственности, как не чувство любви, в глубоком, тайном смысле этого слова?

V

Люди, говорившие о роднике загадочного настроения Лермонтова, его злобных выходок, его пессимизма и разочарования, нередко расходились в своих суждениях.

По мнению одних, Лермонтов ссорился с людьми потому, что его симпатии влекли его к небу, «к звездам». Он был недоволен и печален, потому что желал обменять, как можно скорее, земное существование на небесную жизнь. Его прельщала гармония небес, их мир и спокойствие, их совершенство, и он отворачивался с негодованием от земли, где все было так противоречиво, несовершенно, тревожно и низменно.

По мнению других, Лермонтов был печален и недоволен именно вследствие своей чрезмерной любви ко всему земному и малой симпатии к духовному. Он был самолюбив и горд, его тщеславие и самолюбие требовали себе поклонения и жертв, его гордость – постоянного успеха, а энергия и живость характера – постоянных новых впечатлений. Однообразие жизни, среди которой жил поэт, некрасивая его внешность и неприветливый прием, встреченный им в светском обществе, рассердили его и озлобили против людей и самого себя. Он искал в жизни наслаждений и был обманут, а примириться с этим обманом и покориться необходимости он был не в состоянии, так как духовного элемента в его природе было слишком мало; и он не мог стать выше треволнений жизни.

И тот и другой взгляд на Лермонтова едва ли справедливы, так как они не находят себе подтверждения ни в его жизни, ни в его стихах.

Если признать противоречие между мечтой о небе и ощущением житейской прозы за родник поэзии Лермонтова, то конечное разрешение душевных волнений поэта должно было лежать в успокоении его мятежной души в религиозном или эстетическом созерцании. Только в этом смысле можно понимать это мнимое тяготение Лермонтова к «небу». Отвертываясь от земли как от преходящего, противоречивого, несовершенного и тревожного, т. е. считая земную жизнь за отрицательный полюс человеческого существования, поэт естественно должен был противоположный ей полюс принять за положительный, совершенный и гармоничный. Одно только погружение человека в религиозное или эстетическое созерцание жизни могло удовлетворить такому понятию о желаемом существовании, одно только оно могло дать настоящее успокоение такому сердцу, которое заранее делило существование человека на две жизни – на не стоящую любви жизнь земную и жизнь небесную, где все – покой и блаженство. Мы знаем, однако, как слабо и неустойчиво сказалось такое религиозное и эстетическое настроение в стихах Лермонтова. Религия в поэзии Лермонтова не только не является решением каких бы то ни было вопросов жизни, она сама составляет для нашего поэта вопрос, к которому он всегда подходит со страхом и на который не дает никакого положительного ответа. А созерцание красоты для него – лишь короткий момент отдыха между сменяющимися нравственными тревогами.

Несправедлив и противоположный взгляд, который готов видеть в Лермонтове почти исключительно земную, чувственную натуру, с малыми духовными запросами. Понимать разлад Лермонтова с жизнью как следствие неудовлетворенного самолюбия и жажды осязаемого счастья или неудавшейся погони за наслаждениями – значит слишком просто истолковать и человека, и его творчество. Если Лермонтов и бывал недоволен своей светской жизнью и вообще своей внешней ролью в обществе, то только потому, что все эти внешние блага жизни совсем не удовлетворяли его «духовной» природы и не соответствовали тому представлению о деятельной жизни, какое сложилось в его уме с детства, когда его тревожил вопрос о его призвании и когда он дал обещание «любить земные страдания и не оставлять их» ни ради мечтаний о небе, ни ради земных удовольствий и благ.