Магистр ордена Святого Грааля - Дени Эжен

После тех высей, в которых побывал, фон Штраубе смотрел на этого маленького, курносого, напыщенного человечка и думал: неужели это тот, кому суждено явиться спасителем необъятной империи, а быть может, и мира всего? Да он и себя-то спасти не в состоянии, ибо вот он, вот он, этот страшный шарф, сдавивший ему горло. Минует едва больше года — и будет, будет этот шарф!..

— Кстати, насчет этого письма… — сказал Павел. — Мой сын Алесандр говорил мне про деспозинов. Если предположить, что я поверил его рассказу… Ответьте, барон, не течет ли и в жилах монархов кровь Грааля?

— Да, государь, — ответил фон Штраубе. — Поскольку родословные монархов сильно переплетены, то хоть немного крови, доставшейся от Меровингов, протекает в жилах каждого из них.

— И стало быть, — продолжил за него Павел, — пролить кровь государя — это почти то же, что пролить кровь Христову, не так ли?

— В какой-то мере можно сказать и так…

После раздумий Павел сказал:

— Надо и об этом сообщить потомкам.

— Да, государь, — согласился фон Штраубе. — И с письмом этим медлить никак нельзя, ибо заканчивается век.

— Письмо к потомкам будет написано, — сказал император, — сие — решенное. — Потом добавил, глядя на фон Штраубе с надеждой, старательно пряча наполнявший его душу страх: — А что бы вы могли сказать, барон… гм, о моей собственной судьбе. Тут уж бывали провидцы, эдакое мне напророчившие!.. Им я не верю ничуть, а вам, барон, отчего-то верю… — И уже с нетерпеливостью напуганного человека спросил: — Ну так что там, барон?..

…Вот они шагают по двум лестницам замка — три чертовых дюжины: тринадцать человек во главе с Паленом и двадцать шесть во главе с Зубовым и Бенигсеном. Их «толстые» генеральские эполеты надежнее любых паролей и ключей…

— —

…Неспокоен в своих чертогах Александр. «Только бы без крови! — думает он. — Только бы без крови!..»

— —

…Ах, не выйдет, ваше императорское пока что высочество, не выйдет без крови!..

— —

…Ворвались те, что с Бенигсеном и Зубовым…

— —

…Император в одной ночной сорочке стоит у камина, лицо его испуганно, мертвенно бледно… «Что вы делаете, Платон Александрович?!.» Вдруг в последнем отчаянии срывает шпагу со стены…

— —

…Что он может даже со шпагой в руках, курносый, крохотный, в этом смехотворном облачении?..

— —

…Чья-то тяжелая золотая табакерка обрушивается на его висок…

— —

…А вот и шарф, этот самый шарф!..

— —

Кто-то уже снял его с пояса и обматывает вокруг неподвижной от ужаса императорской шеи…

— —

Как он туг, этот шарф! И как он, оказывется, бел, когда лицо того, чью шею он сдавливает, уже неживое, наливается синевой!..

«Надо ли говорить? — думал фон Штраубе. — Следует ли отравлять этому испуганному человеку последний год его жизни знанием неизбежного?..»

— После Рождества мы с Ростопчиным собираемся на охоту, — сказал император. — Что думаете, барон, там ничего опасного не может произойти?

Нет, Рождество было слишком близко. У него еще, безусловно, было время.

— Можете, ваше величество, отправляться смело, — ответил поэтому фон Штраубе. — Охота пройдет вполне благополучно, во время нее можете не опасаться ничего.

Боже, и в руках этого человека, способного мыслить не далее ближайшего Рождества, сейчас была судьба великой страны через целое столетие!

— Слава богу! — облегченно вздохнул император. — Я вам верю, верю, барон!

Глава XXV

Последняя

Мы, Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, сим указом повелеваем:

— Послание наше, запечатанное печатями Мальтийского ордена, хранить в таковом виде, не вскрывая, 100 лет.

Передать письмо для прочтения лишь моему далекому потомку, Российскому Государю, который будет к тому времени править империей.

Произойти сие должно в самом конце 1899 году от Рождества Христова.

— Создать особую Тайную канцелярию для хранения оного послания, состоящую из камергеров и обер-камергеров. Резиденцией назначить дворец в Павловске. Должностям и чинам членов Тайной канцелярии передаваться по наследству. Никаких других забот на чинов Тайной канцелярии не возлагать.

— Быть исполнену сему в точности, как я указал, ибо такова моя воля, кою всем потомкам моим на протяжении столетия завещаю незыблемо исполнять.

Ваше сиятельство!

Вняв Вашим наставлениям, после Рождества делаю предложение кутайсовской сестрице.

Я так понимаю, все приготовления (Je compte, vous comprenez?[68]) Вами уже произведены, и участь сделаться брадобрейским зятем минует меня.

Надеюсь также, что Вы не внемлите увещеваниям А. оставить Урода в живых. Это было бы безумием! Ждите меня.

Душою с Вами.

Дорогой граф!

«Мене, текел, упарсин[69]» — уже начертано на стене Урода (думаю, не без помощи Вашей руки). Взвешена его судьба на высших весах — и оказалась слишком легкой.

Решимость светлейшего Зубова придает всем сил.

Полагаю, нерешительности А. в отношении того, жить Уроду или умереть, не следует придавать большого значения. Будем надеяться, когда все произойдет, он проявит христианское терпение, не думаю, чтобы у него был иной выход.

Уверен, сама рука Судьбы движет нами. Сам Урод сделал все, чтобы этому способствовать.

Со своей стороны готов ко всему!

Дорогой князь Платон!

Поставьте условием, чтобы свадьбу с брадобрейской сестрицей отложили на год. Придумайте какой нибудь подходящий предлог.

Не упрекайте меня в медлительности, ибо необходимо подготовить решительно все, на что понадобится не менее года. Лишь тогда никакие случайности не смогут воспрепятствовать нам. Девиз древних «Festina lente[70]» — единственный залог успеха.

А неожиданности, должен Вам сказать, поджидают едва не на каждом шагу.

К примеру, на днях Урод имел продолжительную беседу с мальтийцем фон Штраубе. Я уж боялся, что сей рыцарь поведает ему о близком конце (рыцарь, говорят, в самом деле обладает даром предвидения), и тогда Урод предпримет какие-либо меры. Всегда, мой друг, надо учитывать возможность вмешательства некой иной силы.

После беседы с рыцарем ночью Урод засел за какое-то послание. Писал всю ночь. Я в страхе думал, уж не составляет ли он по примеру Калигулы какие-нибудь проскрипционные списки.

К счастью, однако, мои подозрения не оправдались. Послание нашего Калигулы было совсем иного свойства, и заботило его нечто отдаленное от нас на целый век, а вовсе не то, что уже, я полагаю, для него предрешено, и теперь я надеюсь, что более никакие иные силы не способны это неизбежное предотвратить.