Воланд и Маргарита - Татьяна Поздняева

Поскольку все четыре Евангелия утверждают, что Пилат не нашел в Иисусе Христе никакой вины, поскольку вопрос не касался римской власти вообще, то, естественно, никаких психологических коллизий, противостояний и мук совести у евангельского Пилата возникнуть не могло, кроме одного: он не смог защитить Иисуса от иудейской толпы, которая и приговорила Его к казни. Версия мастера намеренно уводит читателя в совершенно не связанные с Новым Заветом области, ассоциируясь с современным Булгакову обществом, ибо в чем-чем, но только не в трусости можно обвинить евангельского Пилата: он приложил все усилия, чтобы спасти осужденного, уговаривая толпу и вынудив иудеев признать свою вину. «Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки пред народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27: 24–25).

Но в ершалаимских событиях бродяга, признавший свою вину в присутствии свидетелей и по римскому праву подлежащий бесспорной казни, просит прокуратора отпустить его. Нетрудно представить себе, что вышло бы, согласись прокуратор на подобную авантюру. Либо его казнили бы вместе с Иешуа, либо пришлось бы «инкогнито» бежать с философом из Ершалаима. Но где мог укрыться Пилат от всевидящего Афрания? Тем не менее просьба прозвучала, и она заставила Пилата испугаться, потому что он, прокуратор, вовсе не собирался умирать из-за незнакомого, хоть и симпатичного ему человека. Карьера, власть – это реальность. И тем более не собирался он умирать за политические взгляды, которые не разделял. Но Иешуа перед казнью недвусмысленно дал ему понять, что считает его трусом. Это стало главной виной пятого прокуратора Иудеи перед Иешуа и никогда не могло быть вменено в вину Пилату Понтийскому, при котором был распят Иисус Христос.

4. Страх Понтия Пилата

После приказания отдать Иешуа под стражу Пилат действует как человек, скованный страхом перед лишними разговорами и возможными последствиями. Его поведение типично для эпохи, современной мастеру, с ее репрессиями, сетью доносов и казней. Исторический Пилат вел себя куда свободнее. Никаких мер по изоляции Иисуса он не предпринимал. Единственное, что он сделал из уступки Каиафе: на сообщение о пророчестве Воскресения и необходимости в связи с этим поставить стражу у Гроба он ответил: «…имеете стражу, пойдите охраняйте, как знаете» (Мф. 27: 65), т. е. предоставил первосвященнику самостоятельно распоряжаться дальнейшим ходом событий. Булгаковский Пилат выглядит гораздо трусливее, чем его новозаветный прототип. Он поручает отдать Иешуа в ведомство начальника тайной службы «и при этом передать ему распоряжение… о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы» (с. 449). Спрашивается, зачем такие предосторожности? Конечно, именно так поступил бы современный Булгакову следователь, и сближение ершалаимской ситуации с современностью – одна из задач писателя. Но помимо этого роль Пилата заключается в том, чтобы продемонстрировать страх как можно откровеннее, так, чтобы он не вызывал сомнений.

Страх нарастает постепенно. Рано утром Пилат ощущает его как предчувствие дурного дня, соединенное по ассоциации с запахом розового масла. (Здесь вспоминается мастер, который увидел мимозы в руках Маргариты, вызвавшие у него тревогу – предчувствие грядущих несчастий.) Внутренний дискомфорт усиливается головной болью: допрашивая обвиняемого, Пилат мучается: «Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен» (с. 441). После того как Иешуа успокоил головную боль прокуратора, на «желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею» (с. 441). Этот мимолетный ужас выкристаллизовался видением кесаря и новым тягостным предчувствием гибели и бессмертия, «причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску» (с. 446). И уже окончательно поняв, что арестанта придется послать на казнь, Пилат пытается скрыть свой страх криком, но тем самым только яснее его обнаруживает: «Или ты думаешь, что я готов занять твое место?» (с. 448).

Далее страх вовсе не идет на убыль, хотя самое тяжкое позади, но, как кажется, возрастает. Пилат просит Афрания «немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу» (с. 721–722). И тут же высказывает опасение в появлении последователей Иешуа, хотя ему прекрасно известно, что таковых нет. Именно с этого момента в поведении Пилата начинается цепочка логических неувязок. Из разговора с Афранием выясняется, что Иешуа хорошо знаком начальнику тайной стражи: «Он… вел себя странно, как, впрочем, и всегда», «не был многословен на этот раз» (с. 721), т. е. Афраний уже изучил манеру поведения Иешуа. Конечно, в таком случае Афраний знает и то, что единственный последователь Иешуа – Левий и иных нет. Не секрет это и для Пилата: «…хотя мы и не можем обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя» (с. 721). Афраний на лету ловит замысел прокуратора и во втором их разговоре брошенный Пилатом намек обращает в мотив, «объясняющий» гибель осведомителя: «Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок…» (с. 738). Так в иносказательной форме Пилат и Афраний создают легенду о Иешуа. Для начала они придумывают некий кружок, которого якобы смертельно боится прокуратор, почему и хоронит казненного тайно и поспешно. Наличие кружка вполне объяснит широкой публике смерть Иуды. Распространение слухов о «кружке» обеспечит и посмертную славу Иешуа; ему суждено стать в людской молве не одиноким философом, а идеологом и создателем целой группы приверженцев. Страх прокуратора оказывается фальшивым, это страх – на публику, его поведение диктуется точным расчетом: только Пилат, способствовавший казни Иешуа, может прославить его в веках, создав легенду и распространив ее в Ершалаиме, т. е. стать своеобразным основоположником христианства. Поистине сатанинский замысел! Именно поэтому Пилат и Афраний перебирают возможные версии гибели Иуды, причем главная, евангельская, фигурирует лишь как одна из вероятных: «предполагая» самоубийство Иуды, прокуратор прямо заявляет: «Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу» (с. 740). Конечно, слухи о кружке фантазеров и о самоубийстве Иуды Афранию чрезвычайно легко распространить, и у казненного возникнут уже не придуманные, а явные почитатели, которых Пилат не опасается.

Интересна его реакция на замечание Афрания об «исчезновении» тела Иешуа с Лысой Горы: «Ах, как же я этого не предвидел!» (с. 741). Из неудавшегося похищения тела Левием можно создать сразу две легенды: для противников Иешуа – о том, что кража удалась; для последователей – о Воскресении. И только кругу избранных останется «правда». В общем, если бы не Пилат и Афраний, христианство, по версии мастера, вообще не смогло бы возникнуть, поскольку подследственного из Галилеи никто не знал. Не считая Левия и сторонних свидетелей его казни, смерти и похорон не было. Никто не знал о роли Иуды в жизни и смерти Иешуа – даже Синедрион вынужден был умолчать об этом, следовательно, слухи можно было распространять беспрепятственно.

Если допустить, что сатана и Пилат – одно лицо, возможно, приоткроется темная завеса над рождением новой тайной религии и раскроется механика мифотворчества. В задачу мастера входило не только последовательное изложение событий, но и создание психологического портрета Пилата, фиксация его мыслей, снов, видений. Следовало очень тщательно передать разговоры прокуратора и Афрания, сделать понятным читателю их полный намеков и умолчаний «эзопов» язык. Мастеру надлежало показать, как именно сыграл на своем страхе перед кесарем Пилат, изображая после казни Иешуа роль окончательно струсившего прокуратора, чтобы использовать видимость этого страха для создания легенды. Иешуа, обличивший, по словам Афрания, трусость как величайший порок, прямо свидетельствует свое отношение к поведению Пилата, что, естественно, делает дальнейшие действия прокуратора еще более убедительными и психологически понятными: из трусости он поспешно хоронит казненных, свой страх объясняет распущенными затем слухами о «кружке фантазеров» и т. д. Вместе с тем все роли расписаны заранее, и, конечно же, никакого страха сатана, играя прокуратора, не испытывает. Важна маска. Убийство Иуды так же двусмысленно, как и этот страх. Как кажется на первый взгляд, Пилат отдает распоряжение об убийстве, убирая «объекта», работавшего на Каифу. Но если взглянуть на убийство Иуды с точки зрения созревающего в голове Пилата мифа, ему необходимо избавиться от Иуды как от нежелательного свидетеля небожественного происхождения Иешуа, который знал правду о нем, неизвестную до тех пор, покуда ее не вскрыл мастер. И убийство – месть, и убийство – устранение свидетеля входят в расчеты прокуратора как две мотивировки «наказания» Иуды: первая очевидна для всех; вторая более эзотерична, но все-таки угадывается. В общем, Пилат вершит судьбами и распространяет мифы, угодные как иудеям, так и возможным последователям казненного.