Мгновенье славы настает… Год 1789-й - Натан Эйдельман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Террористов схватили, казнили, и столетие взятия Бастилии Россия встречала как будто в тишине и спокойствии.
В тихих залах Публичной библиотеки француз Траншер заканчивает копирование 14 тысяч страниц бастильских рукописей (его, правда, интересуют преимущественно сведения об узниках из города Бордо, а также материалы о любовных похождениях Людовика XV); зато русские специалисты неожиданно отыскивают в коллекции Дубровского секретные донесения французских агентов середины XVIII века из… России!
Крупные историки Кареев и Лучицкий вскоре начнут сообщать французам новые, ценные соображения об аграрном вопросе, крестьянской жизни Франции перед 1789 годом; еще несколько лет спустя молодой историк Тарле примется по-новому за “рабочий вопрос” в конце XVIII столетия.
Дела научные, академические…
Ах, как обманчива тишина и сколь призрачно спокойствие!
Фридрих Энгельс замечает в эту пору: “Россия — это Франция нового века”.
Меж тем в далеких якутских улусах политические ссыльные готовили послание в Париж:“О Франция! Ты видишь: младший и великий брат твой, русский народ, просыпается”. Один же из этих ссыльных И. Майнов вспоминал:
“На чтениях о Великой французской революции все мы были воспитаны, как наши прадеды — на Четьи-Минеях. Сами французы того поколения, пожалуй, так не знали наизусть всех ее дат, так не восхищались ее героями, как наши саратовские гимназистики и воронежские кадетики. Мы прямо-таки летоисчисление вели с 14 июля 1789 года, как с года рождества Свободы…”
Действительно, в России думают о 1789-м, может быть, больше, чем во Франции, потому что в Париже несколько революций уже позади, в Петербурге же и Москве — впереди.
Многие французские историки и политики в 1889 году “не советуют” другим народам копировать события столетней давности. Г. В. Плеханов же в ответ иронизирует: “В настоящее время восставать нет ни смысла ни основания… Короля свергли, прикончили аристократов, буржуазия стала господствовать”.
Иначе говоря — вы свою Бастилию разрушили, не мешайте нам разделаться со своими!
Общий тон русских “комментаторов” 1889 года — мажорный, довольно оптимистический! Самое трудное — ворваться в Бастилию, овладеть дворцами, но, если уж получится, то, как пели санкюлоты, Са irа! — Все устроится!
Как видим, прошли те времена, когда первые русские революционеры Парижем вдохновлялись — и в то же время ужасались; думали о французской свободе, но не хотели платить за нее французской кровавой ценой… Робеспьер, Марат, Сен-Жюст: эти имена куда более притягательно звучат для“саратовских гимназистиков и воронежских кадетиков”, чем для их “дедов”, Рылеева, Пестеля, Лунина, Пушкина…
Как раз в 1889 году доживает последние месяцы под полицейским надзором Н. Г. Чернышевский, который с молодых лет называл себя якобинцем, монтаньяром; но — уже сошел в могилу Герцен: тот, кто восхищался и опасался; революционер, не устававший повторять:“Сопротивление — да, кровь — нет!”
Родившийся в Москве в 1812 году, Герцен полжизни провел в эмиграции, имея особые возможности размышлять над судьбами России и Европы. Перелистывая страницы его трудов, легко находим на каждом шагу хвалу революции:
“Смех Вольтера разрушил больше плача Руссо”,
“Писания эгоиста Вольтера больше сделали для освобождения, нежели писания любящего Руссо — для братства”,
“Вольтер хохотал, печатая вне Франции свой смех… Этот смех бил и жег как молния”.
“О, как мы любили вас, изо всех сил вбирая в свои легкие свежий воздух, впервые повеявший на мир через огромную пробоину 1789 года”, — восклицает Герцен в конце жизни, обращаясь к французским демократам.
“Кто из нас не слыхал громовых речей Мирабо и Дантона, кто не был якобинцем, террористом, другом и врагом Робеспьера, даже солдатом республики у Гоша, у Марсо?..”
В 1868 году 56-летний Герцен сообщает автору “Истории французской революции” Жюлю Мишле:
“Я плакал, читая последние страницы [вашей книги] о смерти Дантона и его друзей… Я только что закончил том… о поcледних монтаньярах, — как величественно ваше прошлое”.
Но вот — другие герценовские отрывки о левых лидерах:
“Марат — раздражительный, болезненный, желчный. фанатичный, подозрительный, великий инквизитор революции… страдавший с народом и проникшийся его ненавистью, его местью”.
“Бабеф хотел силой, т. е. властью, разрушить созданное силой, разгромить неправое стяжание. Для этого он сделал заговор; если б ему удалось овладеть Парижем. комитет insurrecteur{34} приказал бы Франции новое устройство, точно так, как Византии его приказал победоносный Османлис{35}; он втеснил бы французам свое рабство общего благосостояния и, разумеется, с таким насилием, что вызвал бы страшнейшую реакцию, в борьбе с которой Бабеф и его комитет погибли бы, бросив миру великую мысль в нелепой форме — мысль, которая и теперь тлеет под пеплом и мутит довольство довольных”.
Герцен больше других своих революционных современников задумывался о “средствах”, о том, что после Великой революции как бы “сам собою” явился Бонапарт; что в России, поскольку она приближается к своей революции страной куда менее свободной, чем Франция 1789 года, — в России может пролиться еще больше крови, чем в 1793-м; народ же, непривычный к воле, может, сам того не заметив, сделаться“мясом освобождения” — пьедесталом для какого-нибудь российского Бонапарта “во фригийском колпаке”!
Подобные предсказания, если бы их сделали умеренные либералы, консерваторы, понятно, не имели бы той силы, как предостережение одного из крупнейших русских революционеров, очень и очень хорошо изучившего французскую историю…
Поскольку же мы много знаем, имеем опыт 1789- 1794-го — с нас и больший спрос!
“Петр I, Конвент 1793-го, — писал Герцен, — не несут на себе той ответственности за все ужасы, сделанные ими, которую хотят на них опрокинуть их враги. Они оба были увлечены, хотели великого, хотели добра, ломали что им мешало и, сверх того, верили, что это единственный путь. Но не такая ответственность падет на наше поколение, искушенное мыслию, когда оно примется ломать, искажать народный быт, зная вперед, что за всяким насилием такого рода следует ожесточенное противудействие, страшные взрывы, страшные усмирения, казни, разорение, кровь, голод”.
Так жила французскими воспоминаниями и российскими предчувствиями общественная мысль огромной страны. Страны, все еще не ответившей на предсказание Дидро и Рейналя (о котором шла речь в первой части) — предсказание, каким путем она вступит в будущее.
Перед нами русские газеты за июль 1889 года: санкт-петербургские и московские “Ведомости”, постоянно увеличивавшиеся в объеме по сравнению с тем далеким временем, когда они сообщали, с немалым опозданием, о парижских событиях конца XVIII века.
Те же газеты, но — уже изобретен телеграф и новости со всех концов света появляются куда быстрее; хотя цензура и высший надзор за печатью отнюдь не отменены, но все же за сто лет многое изменилось, и даже достаточно суровый режим Александра III не претендует на возвращение к временам дедов и прадедов (в эту пору царь однажды признался своему родственнику, что вообще не понимает, как Пушкин 60–70 лет назад мог писать при “тогдашней цензуре”).
Сверх старых газет образовался и ряд новых, сравнительно либеральных, и, конечно, все имеют своих корреспондентов, лондонских, берлинских, парижских…
14-го (по старому стилю 2-го) июля 1889 года. В газетах преобладают сообщения отнюдь не юбилейные: таблицы цен на главных иностранных рынках; информация о царскосельских скачках тут же заставляет вспомнить недавно написанную “Анну Каренину”; в финляндских шхерах на яхте “Царевна” предпоследний русский император делает “высочайший смотр” русскому флоту. Московская печать рекламирует пышное представление “Разгул цыган”; русские ученые собираются в Голландию на праздник 300-летия открытия микроскопа. Среди новостей — подвиг молодого норвежца Нансена, пересекающего на лыжах Гренландию; американец Стэнли наконец возвратился из тяжелейшей африканской экспедиции: по дороге погибло около двухсот негров; сам Стэнли — “седой как лунь”…
Разумеется, немало внимания уделяется различным коронованным особам, дела которых отнюдь не всегда в счастливом положении: император Франц-Иосиф Австрийский перестраивает замок Майерлинг, где недавно расстался с жизнью кронпринц Рудольф; только раз в году, в день праздника Тела Христова, показывается людям несчастная, безумная Шарлотта, вдова Максимилиана Габсбурга, некогда объявившего себя императором Мексики, но разбитого и казненного республиканцами: “…ей 49 лет, но можно дать 60; у нее постоянные галлюцинации и приступы страха”.
