Счастье момента - Штерн Анне

– У нас было ее имя. Мы хотели отыскать ее, чтобы узнать, что случилось с отцом. Каждый вечер Лена говорила, что мы ищем Риту потому, что она и наш ангелочек тоже. Мы мечтали, что Рита позаботится о нас, потому что любила отца… – Эдди остановился. – Мы нашли ее, и все, что мы знали, оказалось ложью! Она все разрушила. Если бы не Рита, отец остался бы еще жив, у нас был бы дом и еда…

– Что Рита сказала?

– Что это она держала отца, когда его били током. Врачи сказали, это для его же блага. Рита держала отца за руки, когда доктор Фридберг повышал силу тока. Этот шарлатан прикончил моего отца, но Рита ему помогла. Она выла, как дворовая псина, когда рассказывала о случившемся. Она сказала, что предала отца. Я тоже так думаю. Она получила по заслугам.

Хульда ничего не ответила. У нее в мыслях царил хаос. Этот паренек, похоже, искренне верил, что Рита заслуживала смерти и что смерть ее была неотвратимой, как закон природы, ради которого можно закрыть глаза на законы людей. Хульда понимала его. Что сделало государство для этих детей? Они были лишь щепками после рубки леса. Война пережевала их и выплюнула, оставив погибать.

– Правильно Лена говорит: Рита должна была умереть… – продолжал Эдди.

Хульда судорожно втянула воздух и выдавила:

– Неужели это Лена все придумала?

Эдди уставился на нее как на умалишенную.

– Ну конечно. Из нас двоих Лена главная. Я делаю то, что она велит. И она всегда права. Ну, почти всегда. – Он смерил Хульду недобрым взглядом. – Мы не могли решить, что с вами делать, и крупно повздорили. Из-за вас, да.

Хульда знала, что должна бояться Эдди, должна бояться угрозы, которая прозвучала в его ломком голосе. Этот паренек непредсказуем, и она в его руках. Но, в конце концов, Эдди – просто потерявшийся ребенок. Хульда вспомнила беседу, которая состоялась у них с Бертом. С тех пор прошел всего день, но казалось, что намного больше. Сейчас они с Эдди словно попали в прошлое, во времена войны, которая так или иначе погубила несметное множество жизней.

– Значит, это ты убил Риту?

– А вы сами как думаете? – отозвался Эдди так беспечно, словно речь шла о погоде.

На ум по необъяснимой причине пришли строчки из одного стихотворения. Они всплыли в памяти так ярко, что Хульда невольно прошептала:

– Иногда на сердце камень, а в глазу дрожит слеза, и болтаю я ногами, и смотрю я в никуда…

В сгустившихся сумерках ее голос прозвучал странно, потусторонне.

– Я знаю это стихотворение, – отозвался Эдди. – Мать часто читала нам его.

Он, похоже, ни капельки не удивился тому, что Хульда читает стихи, стоя на безлюдном мосту с человеком, который только что признался ей в убийстве.

– Неужели вы с Леной не могли простить Риту?

– Простить? – Паренек снова посмотрел на нее как на умалишенную. – Только слабаки прощают.

«Феликс недавно сказал что-то похожее», – с удивлением вспомнила Хульда и задумалась.

– Мне очень жаль твоих родителей, – заговорила она, осторожно подбирая слова. – Но ты должен сдаться полиции. Если объяснишь, что произошло, то, может, отделаешься малой кровью.

В первую секунду Хульда подумала, что паренек затрясся в рыданиях, но потом поняла: он смеется. Хватка на ее плечах стала сильнее.

– До чего же вы глупая, – отсмеявшись, сказал Эдди. – Лена говорит, что вы хорошая женщина и что я должен оставить вас в покое. Но сегодня я ослушаюсь сестру.

С этими словами Эдди молниеносно схватил Хульду за шею и сжал. Стало больно, Хульда больше не могла дышать. Спокойствие, охватывавшее ее несколько мгновений назад, сменилось смертельным страхом, который иголками пробежал по рукам. Она недооценила Эдди. Перед ней не ребенок, а озлобленный, разочарованный юноша, для которого человеческая жизнь ничего не стоит. Юноша, который ведал только страдания.

Но трудно испытывать жалость к тому, кто сжимает тебе горло. Хульда извивалась, пытаясь вырваться и хватая ртом воздух. Потом перед глазами замелькали мушки, и она из последних сил дернула коленом, пытаясь ударить Эдди в промежность.

Она попала, Эдди взревел ломким басом, его хватка на мгновение ослабла. Не успел он опомниться, как Хульда нырнула у него под рукой и перегнулась через перила моста.

И во второй раз упала в темную воду канала.

Было невысоко, метра три-четыре, но падение показалось Хульде вечностью. Потом она с громким всплеском плюхнулась в холодную воду, отчего у нее перехватило дыхание. Кашляя и отплевываясь, Хульда испуганно завертела головой, пытаясь понять, прыгнул ли Эдди следом. Но он черным силуэтом стоял на мосту, все еще слегка согнувшись после удара.

Эдди посмотрел на нее и тихо сказал:

– До свидания, госпожа Хульда.

Хульду охватило ощущение абсурдности происходящего, потому что это прозвучало так, словно они пожали друг другу руки и разошлись. Лица Эдди не было видно, и нельзя было понять, вложил ли он в свои слова угрозу или нет. Хульда дрожала всем нутром, тяжело дышала, оплевывалась и барахталась в воде, которая в темноте казалась такой же черной, как смола. Промокшая одежда липла к телу и тянула ко дну.

Хульда закрыла глаза, стараясь не думать о Рите, которая, должно быть, утонула на этом самом месте несколько недель тому назад. Она боролась с заполнившими голову образами и охватившим ее страхом. Нет, она не утонет, не станет очередной жертвой этого обезумевшего парнишки.

Она решительно отвернулась и, стараясь дышать ровно и спокойно, с величайшим трудом сняла туфли, которые грозили утянуть ее на глубину. На этот раз Феликс не сможет их вернуть. Затем Хульда поплыла – прочь от Кетенского моста, прочь от убийцы Риты.

«В том, что Эдди вырос без отца, есть один плюс, – с горечью думала она, зубы у нее стучали от холода, и этот стук оглушительно звенел в голове. – Никто не удосужился научить его плавать».

Глава 31

Выдержки из дневника

Психиатрическая лечебница Далльдорфа, Берлин

19 марта 1921 года

Давненько я ничего не писала, а теперь кручу в пальцах перьевую ручку Конрада и не знаю, что написать. Передо мной страницы – пустые, как песок, по которому никто не ходил. Моя жизнь так же пуста, и меня бросает по ней, как бочку по волнам.

Я их потеряла. Говорят, время лечит все раны, но мои раны никогда не затянутся. Хильда. Конрад. Иногда я произношу их имена вслух, но лиц, лиц их я больше никогда не увижу. Говорят, после смерти нас ждет воссоединение с близкими, но я не могу в это поверить. Думаю, после смерти нас милосердно поглощает большое черное ничто.

Я не могу перестать думать о том, что это мое наказание. Наказание за страдания, которые мы причинили – и продолжаем причинять – пациентам в Далльдорфе. Долгое время я искренне верила, что мы спасаем людей, но за последние годы я столько всего повидала, что потеряла веру. Эта страна полна сломленных душ, полна людей, потерявших рассудок. Спасения нет.

Уже три года как я вернулась в Далльдорф. После войны лазареты позакрывали, а пациентов распределили по лечебницам или объявили «излечившимися» и отпустили. В научно-исследовательских клиниках, в первую очередь – «Шарите», появились настоящие методы лечения душевнобольных. Тамошние пациенты часто идут на поправку, и их выписывают. В Далльдорф же приезжают, чтобы остаться навсегда.

Город не в состоянии нести ответственность за всех бедных и больных, поэтому многих из них отправляют в сельские лечебницы для душевнобольных. Несмотря на то, что после образования Большого Берлина Далльдорф стал считаться частью города, к нам по-прежнему ссылают неизлечимо больных, обездоленных и беднейших из бедняков со всей округи. Виттенау, конечная. Дальше поезд не идет. Мы держим здесь людей, но лишь немногим из них можем помочь.

Директор Кортум позаботился о том, чтобы лечебницу модернизировали. Теперь у нас электрическое освещение, большая современная кухня и канализация. Время вонючих сточных вод, отводимых на поле, закончилось. Однако отремонтированные здания, новые сверкающие станки – все это кажется мне издевательством, учитывая холодность, с которой врачи и медсестры обращаются с больными. Такое ощущение, будто механизация отчасти виновата в том, что уход за пациентами тоже стал каким-то… механическим. Врачи прикладывают все меньше усилий, чтобы их исцелить. Отдельная человеческая жизнь ничего не стоит, и пациенты, умершие от голода в военное время, наглядно это доказывают. Я слышала, как один врач сказал, что они умерли, потому что были недостойны, и что их смерть помогла выжить здоровым. Куда заведут нас эти мысли? Я считаю такую точку зрения верхом цинизма, чего не скрываю. Надо ли говорить, что в лечебнице меня не очень любят?