Дневник одного тела - Даниэль Пеннак

73 года, 2 месяца, 5 дней

Воскресенье, 15 декабря 1996 года

Придумал, увидев на Марсовом поле группу велосипедистов, затянутых в свои велокостюмы. Завтра же побегу и куплю себе такие же обтягивающие шорты. Они самым естественным образом прижмут зонд к ноге, и не надо никакого пластыря.

* * *

73 года, 2 месяца, 7 дней

Вторник, 17 декабря 1996 года

Получается. Лайкра плотно прижимает зонд к моей коже. Мона смеется, глядя на меня. Ты мой байкер! У меня зад как у выдры. Я купил эти велошорты в спортивном магазине, где безраздельно царил молодой человек цветущего вида. Мы с ним поспорили. Я слишком поздно заметил (по тяжести лодыжки), что мой мочеприемник полон. Пора было его сливать. Я спросил молодого человека, как пройти в туалет. Он ответил: Для покупателей туалета нет. Я сказал, что это срочно, он повторил: Для покупателей туалета нет! Я не стал настаивать и, отходя от него, услышал, как он закончил наш диалог: Не мои проблемы. Тогда я пошел в отдел охоты и, сделав вид, что ищу что-то на высоте человеческого роста, вылил содержимое мочеприемника в шикарный охотничий сапог – зеленый, с отворотом из рыжей кожи.

* * *

73 года, 2 месяца, 10 дней

Пятница, 20 декабря 1996 года

В пивном ресторанчике, куда я пригласил мэтра Р., чтобы отпраздновать успешный исход дела, в котором она защищала мои интересы, я, как водится, предложил ей устроиться на диване, а сам сел на стул. Она – молодая, умная, жизнерадостная, веселая, очаровательная. Поскольку нам незачем больше беседовать о деле, из-за которого мы и встретились, разговор вскоре принимает более личный характер. И довольно быстро – как это сказать? – довольно быстро я забываю об этом проклятом зонде, что болтается у меня между ног, забываю о своих годах и даже, что еще хуже, о нашей разнице в возрасте. Пока она не сдвигается немного к краю дивана и я не вижу наши лица рядом: ее напротив меня – свежее, молодое, цветущее, кровь с молоком, и мое, в зеркале за ее спиной, – корявое, морщинистое, пожелтевшее, старое. Два яблочка – свежее и сморщенное.

* * *

73 года, 2 месяца, 11 дней

Суббота, 21 декабря 1996 года

Перечитал написанное, и мне вспомнился один из самых симпатичных анекдотов Тижо:

...

Два бездомных сидят на скамейке, мимо проходит красивая девушка.

Первый говорит второму: Видишь, телка пошла? Так вот, вчера я мог бы ей вставить.

Второй: Ты что, ее знаешь?

Первый: Нет, но вчера у меня стояло.

* * *

73 года, 2 месяца, 16 дней

Четверг, 26 декабря 1996 года

Завтра мне извлекают зонд. Неужели опять будет «блок мочевого пузыря»? Хирург, которому я задал этот вопрос, обеспечил мне еще одну бессонную ночь своим ответом: Надеюсь, что нет. Целый месяц ходить с этим – это уже очень много, не знаю, что еще можно было бы сделать!

* * *

73 года, 2 месяца, 17 дней

Пятница, 27 декабря 1996 года

Мне все-таки его извлекли. Если выражение «в подвешенном состоянии» имеет какой-то смысл, то я заявляю, что только что пережил самые «подвешенные» минуты своей жизни. Заработает мочевой пузырь или не заработает? Он заработал. Но не сразу. Такое странное ощущение (или я все выдумал?): как будто расправляется, разглаживается воздушный шар, наполняясь воздухом. В процессе этого разглаживания вдруг стала нарастать какая-то отдаленная боль – предвестник нового блока. Она увеличивалась вместе с давлением. Вот она уже отдается между ног. Я затаил дыхание. На висках проступил пот. Дышите! – крикнула медсестра. И не напрягайтесь так, расслабьтесь! Я попытался очистить легкие, но очистил лишь ноздри. На глаза навернулись слезы. А потом препуций набух, дамба, не выдержав напора, рухнула, и в таз ударила струя мочи, окрашенной остатками крови, но струя плотная, как конская. Вот видите, прокомментировала этот факт сестра, можете, если захотите! Надо бы полежать во всех больницах Франции, чтобы получше изучить язык, на котором разговаривают с больными.

* * *

73 года, 3 месяца, 2 дня

Воскресенье, 12 января 1997 года

Последние дни то лучше, то хуже. Радость от того, что эта штуковина не болтается больше между ног, омрачается страхом, что мне ее снова туда засунут. А потому я постоянно слежу за своей струей. Количество и интенсивность варьируют. Раз или два лилось как из поливочного шланга, струя с радостным звоном била в унитаз, а я ликовал как юнец, полностью владеющий своими средствами. Но в остальное время – жалкая струйка.

* * *

73 года, 7 месяцев, 10 дней

Вторник, 20 мая 1997 года

Сегодня утром здорово приложился к фонарному столбу. Гулял неподалеку от Сорбонны. Яркое солнце. На противоположном тротуаре группа студенток радовались весне. Их груди жили своей жизнью под продуваемыми ветром блузками, а у одной даже выглядывали в вырез майки. Красота! Продолжая шагать, я любовался ими и радовался, что ни одна из них уже не может вызвать во мне желания. Это было какое-то опьянение, притом чистое, невинное! Но фонарный столб этого не учел. Он грубо отрезвил меня, будто я – старая мразь, приглядевшая себе добычу и потерявшая от этого голову. Я упал навзничь, почти без сознания. Они бросились ко мне на помощь. Подняли меня. Усадили на террасе кафе. В голове у меня еще стоял звон. Шла кровь. Хотели вызвать «Скорую помощь». Я отказался. Сбегали в соседнюю аптеку за антисептиком и пластырем. Я мог вдоволь любоваться грудью той, что, наклонившись, перевязывала мои раны. Точно не надо «Скорой»? Не надо. Они вызвали такси, но таксист не захотел меня брать из-за крови на рубашке. Позвонил Моне, в ожидании ее приезда заказал коньяк, потом мятную воду и два кофе, чтобы отблагодарить девчонок. Все в порядке? Вы уверены, что все будет нормально? Да-да, не беспокойтесь, поцеловался с фонарем – ничего страшного. Вежливые смешки. Вскоре они ушли. Нам абсолютно нечего было сказать друг другу. О чем нам говорить? О фонаре? Об их учебе? Не думаю, что им так уж этого хотелось. О Ромене Гари, который покончил собой, когда к нему пришло бессилие? Или, наоборот, о том облегчении, которое испытал Бунюэль, почувствовав, что освободился от своего либидо? Девчонки вернулись в университет, а я заказал еще один коньяк и выпил за здоровье именно Бунюэля. Если бы дьявол предложил ему еще одну сексуальную жизнь, говорил он, то он не принял бы ее, а попросил бы лучше укрепить ему печень и легкие, чтобы пить и курить в свое удовольствие.

* * *

73 года, 7 месяцев, 11 дней

Среда, 21 мая 1997 года

С каких пор я убедился в том, что больше не хочу женщин? После операции простаты? С тех пор, как у меня не встает, а если и встает, то так слабо, что это не считается? Или еще раньше? С тех пор, как, встретив Мону, стал однолюбом? Ведь я и правда никогда ее не обманывал, как говорится. А не обманывая ее, я испытывал очень мало желания «на стороне». Мы полностью удовлетворяли друг друга в прямом и переносном смысле. И как следует. Но, когда с возрастом желание Моны стало угасать, значило ли это, что и мое тоже должно было сойти на нет? Должно ли то, что она больше не хочет, означать, что я больше не могу? Что это? Мудрость общего тела? Даже более того! Между «я уже не могу» и «я уже не хочу» – всего один шаг. Но сделать его надо, закрыв глаза. Наглухо. Стоит их лишь чуточку приоткрыть во время этого перехода, как под ногами разверзнется бездонная пропасть небытия. Хемингуэй, Гари и множество других, безымянных, предпочли броситься в нее, нежели продолжить свой путь. Ладно, есть желание, нет желания – сейчас у меня есть заплывший глаз и наполовину опухшая физиономия, что явно не делает объектом желания меня самого.

* * *

73 года, 7 месяцев, 12 дней

Четверг, 22 мая 1997 года

Тижо: А я никогда не смог бы жениться раз и навсегда. Знакомишь кого-то со своей женой и как будто выставляешь напоказ свой член.

* * *

73 года, 7 месяцев, 14 дней

Суббота, 24 мая 1997 года

Ужин у сына Н. Запланирован давно. Мальчик хочет меня отблагодарить. За оказанную услугу. Один раз уже переносили. Откладывать снова уже нельзя даже по причине разбитой физиономии. Впрочем, о физиономии-то в течение всего вечера речь так и не зашла. А ведь она выглядит чертовски эффектно! Трехмерная радуга. Повреждения такого рода по мере заживления становятся только живописнее. Вся палитра красок и оттенков. Сейчас мы входим в период сочных фиолетовых и желчно-желтых тонов, а налившийся кровью глаз выглядит вообще черным. Но за столом никто ни словом, ни намеком не упомянул об этом шедевре. О роже мсье – ни-ни. Ладно, мне же лучше. Однако во второй половине вечера телесная тема пошла в контратаку в самой неожиданной форме. Юная Лиз, младшая дочка Н., страшная болтушка, по словам ее матери, которая быстро умеет завладеть симпатиями гостей, вывалив на них весь набор претензий, предъявляемых ею к собственным родителям («правда, милая?»), за ужином не проронила ни слова. И не съела ни крошки. Когда убрали со стола и девочка скрылась у себя в комнате, ее мать, поспешив со страшными выводами, зашептала: У малышки точно анорексия! Но ее диагноз был спокойно подкорректирован мужем – в сторону снижения опасности: Да нет же, дорогая, малышка просто нас специально изводит, и меня, и тебя, ничего страшного. Супруга задыхается от возмущения, дальше следует семейная перебранка, децибелы растут, и тут из своей комнаты выскакивает Лиз и вопит, что ее все это достало, достало, «достааааало»! И у нее во рту, раскрытом во всю ширь для этого выплеска эмоций, все видят пирсинг – маленький стальной шарик, подрагивающий, как капелька ртути, на опухшем языке. О, ужас! Что это такое, Лиз? Что у тебя во рту? Иди сюда сейчас же! Но Лиз закрывается на два оборота. Возмущенную мать волнует не столько язык дочери, сколько ее окружение. И тут в разговор вступает некто Д.Г., адвокат по профессии, принадлежащий к тому же поколению, что и хозяева дома. Он переводит разговор на тему влияния.