Путь пантеры - Елена Крюкова

– И что?

– Мы туда полетим когда-нибудь. Это земля моих предков. Мама говорит: там живет Царь Солнца.

– Какое ты дитя, – сказал Ром. Она ударила его ладошкой по губам.

– Я не дитя! Я взрослая женщина!

– Да, да. Очень взрослая женщина. Хорошо. Полетим в твой Ацтлан. Только на Северном полюсе нет аэродрома. Ничего. Я вертолет найму.

Они оба очень хотели лечь вместе. Они целовали губы, глаза, щеки друг друга.

И Ром понимал: надо выждать, еще не время, и, может, они будут просто мирно и печально спать вместе, как два младенца в одной кроватке, и обниматься, и тосковать, и кричать и плакать, и опять целоваться сквозь слезы, – но с любовью, со страстью они должны повременить, пусть зарубцуется свежая рана.

Лишь однажды вечером, через три дня после появления Рома, они, лежа в постели, заговорили о том, что причиняло боль обоим.

Осторожно. Медленно. Нащупывая голосом путь вслепую.

– Ром. Ты старше меня. Ты знаешь женщин.

– Не очень. – Он покривил в усмешке губы. – Я почти девственник. У меня было две девушки.

– Где?

– Одна в России, другая в Америке.

– И как?

– Что – как?

– Как они тебе?

Он повернулся на бок. Обнял Фелисидад за плечо. Во тьме ярко, как два древних светильника, горели ее сумасшедшие, чуть раскосые глаза.

– Никак. Ничего не получилось.

– Как у мужчины?

Фелисидад не хотела, а смешок сам вырвался.

– Нет. Не в этом дело. Если бы все получилось – нас бы не было.

– Поняла. А девушки эти… ну… когда-нибудь… ну… беременели от тебя? У них были выкидыши? Может, они делали аборты?

Ром молчал. Тогда Фелисидад сказала тихо:

– Прости.

Он поцеловал ее в теплые дрожащие губы.

– Не думай ни о чем плохом. Женщины делают аборты во всем мире. И выкидыш – это не редкость. Это не болезнь. Это просто…

– Бог не хочет этого ребенка, – договорила она за него.

– Бог, при чем тут Бог? – сказал Ром. Закрыл глаза. Ему трудно было говорить, но он говорил все равно. – Просто в мире, наверное, есть какое-то соотношение жизни и смерти. Ну, как чаши весов. Нужно равновесие. Чтобы почувствовать радость, нужно сделать полный глоток, – он помедлил. – Печали.

– А. Поняла. Да.

Лежали. Молчали.

Ром ощущал угольное, печное тепло ее маленького тела. Слышал, как кровь бьется у нее в запястьях и в лодыжках.

– Я никогда не буду делать аборт, – сказала Фелисидад, и Ром услышал, как она осторожно несет чашу голоса, чтобы не пролить на простыню рыдание. – Никогда. Это очень больно. Очень. Когда тебя чистят. Ножи в тебя втыкают.

– Ножи? – он замер.

– Ну что-то вроде ножей. Наплевать. Проехали. Не будем об этом.

– Не будем.

– А знаешь, скоро конец света. Все об этом говорят!

– Не будет никакого конца света.

Он крепко обнял ее. Отвел рукой тяжелую нефтяную струю волос у нее со лба и поцеловал в лоб.

– У тебя губы очень горячие, – сказала Фелисидад. Слезы уже сами текли. Она улыбнулась, в ночи блеснули зубы. – Поцелуй меня в губы.

Глава 36. Калавера в сомбреро

– Ты знаешь, какой сегодня день?

Фелисидад стояла перед зеркалом и завязывала на затылке рассыпчатую гущину смоляных волос. Не косы, а джунгли.

– Нет.

– Сегодня Dia de los Muertos.

– Dia de los Muertos? – эхом повторил Ром.

Фелисидад обернулась. Она всегда поворачивалась очень быстро, он не успевал уследить.

– Ну да. Dia de los Muertos. Ты понял?

– Да. Понял. Не надо объяснять.

Легкий страх заполз за пазуху и щекотал ребра тонкими пальцами.

– И что это значит? Вроде Дня поминовения?

Фелисидад подошла к нему близко-близко, и он увидел под юбкой ее маленький и круглый, как дынька канталупа, живот.

– Нет. Это круче. Это совсем круто. Знаешь, это очень древний праздник. Мы празднуем смерть.

– Что-что?!

Он ушам не верил.

Видел свое отражение в зеркале – брови взлетели на лоб, рот раскрыт удивленно, как у птенца. Сам себе в зеркале усмехнулся.

– Что слышал! Это праздник смерти!

– Смерти? Что за чушь?

Лицо бабушки, в гробу, со сложенными на груди руками, всплыло из марева и пропало.

– Не чушь. Не смей так говорить о наших обычаях! Мы с тобой пойдем на кладбище. Туда, где похоронены мои дедушка и бабушка. Это мама и папа отца. Лилиана и Бенито Торрес. А все остальные пойдут на другое кладбище. К предкам мамы Милагрос. У матери предки испанцы. Они прибыли сюда с Кортесом. А у папы – индейцы. Нет, ну они с испанцами тоже смешались. Мы знаем все наше семейство до седьмого колена. Ты знаешь что? Оденься на кладбище, как на праздник. Ну! Живей! Уже вечер!

– Вечер, и куда мы в темноту попремся? – удивленно спросил Ром.

Но спорить не стал. Белая рубаха. Узкие черные джинсы. Галстук-бабочка, как у актера. «Как у марьячи», – хмыкнула Фелисидад, галстук ему поправляя. Резкий, беглый кивок в сторону зеркала: отрази жизнь и радость, отрази! Идем на кладбище – показать смерти лицо жизни, в обмен на ее костлявую личину!

«Что я, зачем я так, это же святотатство, у них же это память предков, и это древний обычай, сказано же тебе, дурень». Встопорщил русые волосы перед зеркалом.

– Хватит в зеркало пялиться, – Фелисидад ударила его по рукам, легонько, – ты ж не девушка.

– Ну тогда ты попялься! – захохотал Ром и подтолкнул ее к зеркалу.

Они смотрели на самих себя в зеркало, в другой мир, располагавшийся всего лишь за тонкой, тоньше волоса, стеклянной стенкой, призрачной поверхностью, поглощающей времена и звуки; зеркало на стене висело старинное, в тяжелой посеребренной раме, и сколько поколений, сколько предков Фелисидад гляделось в это стекло, зачерненное с испода отравной амальгамой? Они здесь, и они там. Зеркало. Отражение их счастья. Здесь и сейчас. Не на далеких звездах. Здесь, на смертной, влажной, черной, кровавой и грешной земле.

– Какие мы с тобой…

– Какие?

– Пара.

Еще глядели, вглядывались в себя.

– Да, мы пара. Я и не сомневался.

– Я тоже.

– Ты оделась на кладбище, как на танцы.

– Там и будут танцы!

Он округлил глаза и рот.

– Ого! А не врешь?

– Я вру! Я вру!

В смешливом гневе била его по рту черной кружевной перчаткой.

– А еще что там будет? Может, и пировать будем?

– И вино пить! И текилу! И особенный хлеб есть… священный! И скелеты ореховые грызть!

– Может, и гробики шоколадные?

Он хотел подшутить, подыграть ей.

Она заскакала на месте, как черный мяч.

– И гробики шоколадные! Да! Да! Да!

Ром схватил ее за руку. Притянул к себе.

Они целовались перед зеркалом, и зеркало тьмой и серебром глубоко, то четко, то туманно и неясно, отражало их долгий и сладкий поцелуй.

Они оделись, еще покрутились перед зеркалом, еще выслушали наставления от сеньоры Милагрос, еще смачно, звучно расцеловал их в щеки сеньор Сантьяго, еще Фелисидад затолкала в сумку горячие такос и бурритос, сунула две бутылки «риохи», а Ром только стоял у порога и приглаживал волосы, они все время топорщились, ему это надоело. «Выходим! Ну же! Уже темнеет».