Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня) - Валентин Костылев

Солнце играло с потоками бурлящей воды у колес мельницы. Синие стрекозы кружились над водяною пылью омута. Стрекотали кузнечики. Небо синее, ни одного облачка. Над ближней рощей низко парил орел.

Подойдя ближе к Игнатию, мельник прошептал:

- Тебе бежать надо, вот что. От нас и погони не будет. Пани София добрая... Она жалеет вашего брата. У нас бегали. Леса кругом дремучие.

Хвостов посмотрел недоверчиво на мельника. Он сам день и ночь думает о том же. Мельник будто угадал его мысли.

- Как это сделать? - наивно спросил Игнатий.

- Тебе не трудно, если ты знаешь наш язык. А коней у нас немало. Пасутся они вот тут, за мельницей. Мы поможем тебе. Мне жаль тебя: парень ты молодой, красивый, видать грамотный. Не к лицу тебе холопом быть да пленником.

Игнатий промолчал.

- Ты и не задумывайся. Теперь, после победы, у нас стало просто. Паны пируют и богу молятся. Подожди, когда у нас пир будет, да и беги.

Вечером Игнатий предстал перед пани Каменской в ее комнате, украшенной картинами и древним оружием.

Она была в воздушном белом платье, покрытом серебристыми блестками. В ее волосах на голове сияла диадема из бриллиантов. На руках сверкали перстни. Игнатий подумал: для того, чтобы только показать отцовский ларец, она слишком нарядно одета.

Ларец стоял на столе. Игнатий внимательно осмотрел его. Сказал, что позолотить ларец не представляет особого труда, и объяснил ей, что для этого нужно.

Она с рассеянной улыбкой слушала его. Ему показалось, будто она думает о чем-то другом. Действительно. Вдруг она спросила его, - женат ли он, а если не женат, не осталось ли у него в Московии невесты.

Он ответил, что ни жены, ни невесты у него нет.

В эту минуту на его лицо легли красные предзакатные лучи через открытый балкон. Он невольно закрыл лицо рукой, и вдруг почувствовал, как за шею обхватила его пани София и звонко поцеловала в лоб.

Он остолбенел, растерялся от стыда.

Она только захохотала, взяла его за руку и увлекла в соседнюю комнату. Здесь на столе сверкал хрусталь, в чашах дымилось теплое красное вино, множество всяких яств покрывало скатерть, расшитую турецкими золотистыми узорами.

Игнатий был ошеломлен роскошью обстановки, одурманен густым ароматным воздухом, вливавшимся сюда сквозь окна, и совершенно сбит с толку внезапными ласками этой незнакомой ему женщины, его теперешней властительницы.

Она приказала ему сесть за стол и выпить с ней вина. Он робко подчинялся ее приказаниям. Слегка охмелев, он не противился ее новому объятью и бесчисленным поцелуям. Опомнившись, он вскочил со скамьи, низко поклонился.

- Прости, пани!.. Отпусти меня, ради бога!

Ее лицо стало сердитым. Она топнула ногой.

- Садись! - крикнула она с таким грозным видом, что Игнатий сразу опустился на скамью. - Я головой отвечаю перед королем за тебя!

Вдруг с хохотом она стиснула его в своих объятьях:

- Пей вино! Пей! Ты мой холоп, раб!

Она поднесла ему большую серебряную чашу с вином, такую же первая выпила и сама.

- Я люблю русских! Хорошие они... и ты хороший! - хмельным смеющимся голосом сказала она. - Храбрые! Я люблю смелых.

В голове Игнатия все смешалось: "Анна", "Курбский", "Агриппина", "царь Иван"... Все закружилось хороводом.

- Игнатий... Игнатий... ты - мой раб... и я твоя... раба!.. совершенно охмелев от беспрерывных чаш с вином, шептала ему в ухо пани София.

IV

Тончайшими зелеными нитями проник лунный свет в опочивальню царицы Марии. Пахнет греческими благовониями и разомлевшими в тепле за день цветами.

Перед образами слабый огонек лампады.

Царица Мария лежит в постели, под одеялом.

Около нее в кресле сидит царь. В полумраке выделяется его расшитый золотом кафтан. Перед приходом в опочивальню царицы царь принимал в Столовой избе молдавского посла. В беседе с ним царь Иван узнал, что в Молдавии ходит слух, будто вместо Стефана Батория поляки и литовцы думают призвать на престол к себе его, царя Ивана. Та же весть дошла и до крымского хана. Он перетрусил и прислал в Молдовию письмо, в котором говорилось: "Советую полякам отнюдь не выбирать московского царя или одного из его сыновей. Он старый их неприятель. Для Польши гораздо выгоднее дружба моя и султана, их старых приятелей. Пусть они выберут кого-нибудь другого, - и я буду их другом еще больше, чем прежде".

Царь, смеясь, рассказал об этом царице:

- Дело то прошлое, но, видишь, царица, как все испугались нашего соединения с Польшей и Литвой?.. Даже и теперь им все мерещится московский государь на польском престоле. Король свейский, французский, римский папа, немецкий император и турки - все боятся нашего соединения с Польшей. Зато ныне я более, чем прежде, буду помогать господарю Молдавскому в досаду туркам.

Царица молча слушала царя.

- Что ж ты молчишь? - спросил царь.

Царица продолжала молчать.

- Недужится тебе?

- Аль ты, государь, уж и запамятовал? Дите я жду, - тихо, грустным голосом ответила она.

- Нет, государыня, не запамятовал я... А с божьей милостью сына жду. Правда, стар я становлюсь, но отцовское сердце не угасло во мне.

Опять наступило молчанье.

Вдруг царица приподнялась на ложе и спросила:

- Государь, правда ли, что ты сватов за море посылаешь?

Царь недовольно поморщился. Лицо его, освещенное лунным светом, казалось царице бледным, каким-то чужим, холодным.

- Кто посмел тебе об этом сказать? - строго спросил царь.

- Брат мой, Афанасий...

- На дыбу его, болтуна!.. - недовольно проворчал Иван Васильевич.

- За что, государь, коли это правда?!

- Дело то государственное, посольское! Оное в тайне должно хранить, даже от царицы. А вот Афонька длинноязыцый проговорился... Хмельной, гляди, был?

- Нет, государь, не хмельной. И не за что его на дыбу, батюшка Иван Васильевич. А коли то правда, как же я-то буду? - тихо, спокойно спросила Мария.

- Обожди печаловаться.. Послал я Писемского за море по своему, государеву, делу, зело важному. Не нужна мне заморская жена, которую я и не видывал, но проверю я дружбу королевны аглицкой... Надобно знать - один я буду воевать или в союзе с Англией?

Хотела царица спросить государя о черничке, да побоялась разгневать его и, к тому же, не особенно это волновало ее.

- Много думала я, великий государь, о том, богу много молилась. Позволь мне молвить слово: делай, батюшка, как то тебе угодно. Твое дело большое, мое - малое. Твоя дорога тоже великая, моя - крохотная тропиночка... Бог с тобой!

Иван Васильевич тяжело вздохнул:

- Не говори так, царица. Не умаляй своего царского сана. Недостойно. И ты и я идем по одной дороге. Ты - кроткая, разумная, - это пригоже, да только знай меру. Я ищу помощи себе. Может быть, рука неисповедимого умножит благость свою к нам, русским людям, ущедрит нас новыми милостями, может быть, вознесется время мое выше прежних времен, но теперь мне тяжело, Мария! Тяжело видеть страдания твои, тяжело смотреть и на горькую долю моего царства. Три десятка лет добивался я моря, но так и не добился его. Оно - чужое теперь. Вырвали его из рук моих.

Мария слышала, - в каком волнении говорит это царь. Голос его дрожал, слова наталкивались одно на другое, и ей неизмеримо жаль стало царя.

Она взяла его руку и поцеловала.

- Прости, государь, коли я досаждаю тебе. Глупая я.

Иван Васильевич склонился, поцеловал ее.

- Нет, ты не глупая. Я не взял бы тебя в жены, коли ты была бы такая. Ты почуяла грех во мне. Да, я грешен перед тобою. Но ты уже поняла: государь лиха тебе не желает, он ждет дите от тебя. Прости меня, коли я тебя огорчил! Знай, все будет так, как господь укажет. Афоньку гони прочь от себя, - беспутный он питуха!

Царь снова поцеловал Марию и, помолившись на иконы, вышел из царицыной опочивальни.

Царевич Федор Иванович в саду около своих палат слушал, как бродячий монах играл ему на гуслях духовные стихиры. Дрожащим, старческим голосом гусляр пел:

Возливайте, избранные,

В сердца свои божий страх,

Загремит труба небесна,

И по дальним сторонам,

По безлюдным островам,

Со слезным со рыданием

Зрю аз ужас превеликий...

Ирина, сидя на скамье с рукодельем на коленях, в почтительном молчании смотрела на мужа, лицо которого, молитвенно устремленное ввысь, выражало блаженное, неземное торжество.

Этого странника привел к царевичу ее брат, Борис Федорович. Зная набожность Федора Ивановича, Годунов старается угодить ему певцами, гуслярами, сказочниками, каликами перехожими.

Теплый летний вечер; тишина, все заполнившая кругом в кремлевских угодьях, располагала к мирному отдыху, к покою и тихой радости. Только ласточки, с визгом проносившиеся над дворцовыми садами, нарушали благоговейную тишину. Да и то, их нежные, пискливые голоса не мешали общему покою и довольству, но как бы дополняли красоту этого вечера.

Калитка вдруг скрипнула, и в сад вошел царь Иван Васильевич, а с ним - Богдан Бельский, Никита Романович и Федор Федорович Нагой, отец государыни.