Виннету - Карл Май

На берегу царило оживление. Я заметил здесь наш фургон с волами, захваченный апачами. На лугу, неподалеку от безжизненных песков, паслись лошади, которых привели кайова для выкупа своих пленных. На берегу стояли вигвамы, в них было сложено оружие, также предназначенное для выкупа. Инчу-Чуна прохаживался между вигвамами в окружении оценщиков. Вместе с ним был и Тангуа, которого, как и его соплеменников, отпустили уже на свободу. В пестрой, фантастически разодетой толпе краснокожих, собравшихся в долине, было, как определил я на глаз, не менее шестисот апачей.

Толпа индейцев расступилась, пропуская нас, и тут же сомкнулась, образовав широкий полукруг, внутри которого стоял наш фургон. К апачам присоединились и получившие свободу кайова.

Рядом с фургоном я увидел Хокенса, Стоуна и Паркера, привязанных к вбитых в землю столбам. Четвертый, пока свободный, столб предназначался для меня. Это и были знаменитые столбы пыток, у которых нам было суждено умирать мучительно и долго! Столбы торчали из земли на небольшом расстоянии друг от друга, и мы могли свободно разговаривать. Рядом со мной был Сэм, дальше Стоун и Паркер. У столбов лежали вязанки хвороста, должно быть, чтобы сжечь наши трупы после того, как мы, наконец, умрем. Судя по внешнему виду, моим товарищам неплохо жилось в неволе. Правда, в данный момент настроение у всех было неважное, что, безусловно, отражалось и на физиономиях.

— Ах, сэр, и вы здесь! — приветствовал меня Сэм. — Неприятная процедура нам предстоит, скажу больше — весьма неприятная. Не знаю, выдержим ли. Смерть настолько вредна для организма, что ему не всегда удается выжить. К тому же, похоже, нас собираются еще и поджарить, чтоб мне лопнуть!

— Сэм, вы ничего не придумали? — спросил я.

— Ничего. Три недели я напрягал мозги, прикидывал и так, и эдак, но ничего путного в голову не приходило Нас держали в темной норе, в пещере, к тому же связанными, как баранов. И стража вокруг. Ну как тут убежишь? А вам как жилось?

— Превосходно!

— Охотно верю, заметно по вашей физиономии. Откормили, как гуся на рождество. А как ваша рана?

— Терпимо. Могу говорить, как слышите, а опухоль во рту тоже скоро пройдет.

— Конечно, пройдет, от нее и следа не останется, как, впрочем, и от нас, ну разве что горсточка пепла. Да, надеяться нам не на что, но знаете, сэр, я не унываю. Хотите — верьте, хотите — нет, но у меня такое чувство, что краснокожие нам не опасны и помощь обязательно придет.

— Что ж, вполне возможно! А вот я не потерял надежду и даже готов держать пари, что сегодня вечером мы будем свободны и счастливы!

— Вот тебе на! Только гринхорн может нести такую чушь! Свободны и счастливы! Ляпнет же такое! Я буду благодарить Бога, если вообще доживу до вечера!

— Дорогой Сэм! Неужели вы до сих пор не убедились, что я не такой уж гринхорн?

— Вы говорите таким тоном… Неужели что-то придумали?

— Конечно.

— Что? Когда?

— Вечером того дня, когда бежали Виннету и его отец.

— Это тогда вы придумали? Ну, значит, сейчас вашей выдумке грош цена, не могли же вы тогда предвидеть столь прекрасную гостиницу и столь приятное обслуживание. Ну а как выглядит ваша придумка?

— Это прядь волос.

— Прядь волос? — удивленно повторил Сэм. — С вами все в порядке? Головка не болит? А может, какой винтик из нее потерялся?

— Да нет. Все в норме.

— При чем тогда прядь волос? Драгоценная прядь волос вашей возлюбленной, которую сейчас, когда нам грозит смерть, вы пожертвуете апачам?

— Это волосы мужчины.

Бросив на меня взгляд, полный сострадания, Сэм покачал головой и сказал:

— Дорогой сэр, сдается мне, у вас не все дома. Не иначе осложнение после болезни. Значит, прядь, чтоб мне лопнуть, находится на вашей голове, а не в кармане, и я все равно не понимаю, как она спасет нас.

— Зато я понимаю, этого достаточно. Слушайте внимательно, еще до начала пыток меня отвяжут от проклятого столба.

— Гринхорн — неисправимый оптимист. Почему это, интересно, вас отвяжут?

— Мне придется плавать.

— Плавать? — Сэм смотрел на меня, как психиатр на пациента.

— Да, именно плавать, а как, скажите на милость, плавать у столба? Придется меня развязать.

— Гром и молния! Кто вам это сказал?

— Виннету.

— И когда вы совершите свой заплыв?

— Да вот сейчас.

— Это замечательно! Раз Виннету сказал, значит, вам дадут возможность бороться за жизнь. Проблеск надежды и для нас.

— Я тоже так думаю.

— Не могут же они поступить с нами иначе, чем с вами. Может, еще не все потеряно?

— Конечно! Будем бороться и спасем наши жизни.

— Я не столь самоуверен, к тому же, в отличие от вас, мне кое-что довелось слышать об изощренных испытаниях, какие придумывают индейцы. Но мне известны случаи, когда белые добивались свободы. Вы учились плавать, сэр?

— Да.

— И научились?

— Думаю, не уступлю индейцу.

— Опять самомнение. Они плавают как рыбы.

— А я как выдра, которая охотится на рыб.

— Да уж, наш пострел везде поспел… и преуспел.

— Да нет же, просто я всегда любил плавать. А вы? Знаете ли, например, что плавают стоя?

— Да, приходилось слышать.

— А вы умеете так плавать?

— Да нет, даже и не видел.

— Возможно, увидите сегодня. Если испытание будет заключаться в плавании — я выиграю!

— Желаю удачи, сэр! Надеюсь, и нам предоставят такую возможность. Это все же значительно приятнее, чем висеть на столбе. Лучше погибнуть в бою, чем под пытками.

Никто не вмешивался в наш разговор. Виннету, не обращая внимания на нас, беседовал о чем-то с отцом и Тангуа. Стража, доставившая меня, занялась наведением порядка среди зрителей, обступивших нас полукругом.

В первом ряду усадили детей, за ними стояли девушки и женщины, среди которых я заметил Ншо-Чи. Она пристально смотрела на меня. Дальше занимали места юноши, а за ними взрослые воины. Приготовления закончились, когда Сэм произнес последние слова.

Инчу-Чуна, который до сих пор разговаривал с Виннету и Тангуа, вышел на середину и громким голосом, чтобы всем было слышно, сказал:

— Выслушайте меня, мои краснокожие братья, сестры и дети, и вы, воины кайова!

Инчу-Чуна сделал паузу, дождался полной тишины и продолжал:

— Бледнолицые — враги краснокожих мужей. Редко среди них встретишь человека, который питает к индейцам дружеские чувства. Благороднейший из таких белых прибыл к апачам и стал их другом и отцом. Мы звали его Клеки-Петра, Белый Отец. Все мои братья и сестры знали и любили его!

— Хуг! — прозвучал громоподобный клич согласия.