Григорьев пруд - Кирилл Усанин

— Никитича? — недоверчиво спросил усатый.

— Ну да. И вас я знаю. Вы — Тищенко Петр Егорович. Вчера на общем собрании речь держали. Весьма положительную по всем статьям.

— Было такое, — согласился Тищенко, смущенно крякнул в ладонь. — Раз так — извиняй... Был у нас тут на днях один такой, на тебя обличьем схожий. Только похитрее, пообкатистей. Тоже в каком-то поганом деле уличить нас собрался.

— Не может такого быть! — возмутился я.

— Не веришь? Мне, Тищенко, не веришь?

— Не верю, — твердо проговорил я.

Опять хватанул меня Тищенко сильными ручищами, в третий раз повторил:

— Не веришь?

— Нет. Лицо мое единственное в своем виде и на какое-то другое, тем более на проходимца, пусть даже хитрого и обкатистого, походить не может.

Отпустил меня Тищенко — засмеялся. Засмеялся и напарник.

— Ну и шутник ты, парень, — сказал Тищенко. — Мог ведь запросто схлопотать.

— Мог, — спокойно подтвердил напарник.

— Да и вы хороши — сразу за грудки. А грудь-то моя не казенная.

— Извиняй, коли так... Значит, обушок пропал? Из гезенка, говоришь?

— Вот-вот, — обрадованно воскликнул я и придвинулся ближе к Тищенко, как к другу заветному, уже начисто забыв про всякие оскорбления в мой адрес. — Вчера положил, а сегодня — нет. Приметный такой обушок — с медной пластинкой на рукоятке, с резной окантовкой.

— С медной пластинкой? — живо отозвался напарник Тищенко. — А не обушок ли это, случаем, Ивана Косолапова?

— Его, Ивана Григорьевича. Значит, видели?

— Когда-то видел.

— Давно? — нетерпеливо спросил я.

— Давненько, лет пять назад. Тогда Иван Косолапов еще настоящим шахтером был.

— Почему «еще», почему это «был»?

— Был да сплыл, — равнодушно отозвался напарник Тищенко.

— Нет, вы уж договаривайте.

Я заволновался, вплотную привалился к этому с узким, как бы срезанным подбородком. Тищенко улыбнулся:

— Смотри-ка, Алексей Фомич, как он засуетился. Того и гляди, за грудки схватит.

— И схвачу! — выкрикнул я обиженно. — Я — ученик Ивана Григорьевича Косолапова, и обушок этот пропавший он мне на память подарил.

— Вон что, — протянул Алексей Фомич. — А я-то, старый дурень, сразу в лоб. Извиняй, коли так.

И то, что он повторил то же самое извинение, что и Тищенко, и повторил с ядовитой усмешкой, совсем меня выбило из колеи, и я бы на самом деле схватил Алексея Фомича за грудки, но упредил, и вовремя упредил, Тищенко.

— Охолонись, парень, ишь, раскипятился, — повернулся к напарнику и строго, на правах бригадира, проговорил: — А ты, Алексей Фомич, не трави парню душу. Раз проговорился — до конца и выкладывай.

— Можно, — коротко отозвался Алексей Фомич, но сам замолчал — уставился на упавшие с моих колен рукавицы.

— Что же вы, говорите, — глухим голосом выдавил я.

— Давай, Алексей Фомич, начинай, — поторопил напарника Тищенко.

Алексей Фомич поднял мои рукавицы, положил рядом со мной на бревно.

— Ты, парень, не серчай. Ты прежде подумай.

— Не тяни, — не выдержал Тищенко. — Надо — поймет.

И Алексей Фомич заговорил — неторопливо, четко и ясно:

— Почему, значит, был? А потому, значит, и был, что оказался недостойным чести шахтерской. Мы его из бригады нашей уйти попросили. Не нужон нам такой был — с душонкой частника. Он ведь что надумал? А то надумал, что мы вроде бы никудышные, ни к чему не приспособленные. Один лишь он — герой. Коллективом побрезговал, нахрапом полез. Он, мол, один все умеет да разумеет. А остальные — так себе, при нем лишь состоят. В тот год мы на девяностой лаве работали. Лава попалась паскудная — низкая, по всему забою вот такой, с ладонь, прослоек породы выступил, на отладку плохо поддавался. Ох, и помучились мы. По всем признакам ту лаву комбайном брать надо, а нам врубовку сохранили. Не хотело руководство понять, что так оно хужее. А почему? А потому, что живой пример у них оказался — Иван Косолапов. По десять метров за смену брал. Весь, бывало, упарится, едва до бани доберется, а свое гнет: вот, мол, я какой. Я могу, а вы — нет. Да еще, подлец, изгаляется: у меня обушок особый — с медной пластинкой, с резной окантовкой. Сам уголь рубит... Само собой, руководство такого товарища вперед выдвигает, а того не разумеет, что от такого геройства один вред происходит. Так и вышло — до аварии дело дошло. Одного паренька придавило, едва калекой на всю жизнь не остался. Вот тут и попросили мы подобру-поздоровому удалиться из нашей бригады Ивана Косолапова: пущай он со своим обушком знаменитым в другом месте рекорды устанавливает. Нам же такой не нужон...

— Не верю я... не мог он...

Впервые услышал я про Ивана Косолапова такие худые слова и, конечно, не мог поверить в то, что рассказал мне неизвестный Алексей Фомич. Да и как я могу поверить, если и мысли маломальской насчет поступков, недостойных звания шахтерского, никогда не держал про учителя своего. За все полгода, что я провел с ним, только одно положительное слышал, да и сам видел и чувствовал, какой он замечательный человек — Иван Григорьевич Косолапов.

— Значит, мог, — твердо проговорил Алексей Фомич.

— Не верю, — упорно мотнул головой. — Наверно другого в виду имеете. Это как меня с проходимцем каким-то спутали.

— Нет, — спокойно ответил Алексей Фомич. — Про него говорю, про Ивана Косолапова. Такого приметного обушка никто другой на шахте не имел.

— Вы же не видели.

— А зачем мне видеть, я — знаю. Пластинку медную мой брат ему самолично поставил. Косолапов его упросил. Ему еще тогда чем-нибудь — да выделить себя хотелось. Вот он и упросил брата моего, тот жестянщиком работал в ту пору, приторочить эту пластинку к рукоятке. У пластинки этой вмятины по углам, а буква «а» чуть ниже строки остальной выбита... Его, Ивана Косолапова, обушок...

Все правильно, все приметы сходятся — и вмятины по углам пластинки, и буква «а» выбита чуть ниже остальной строки. И все же мне трудно согласиться, что именно такое могло произойти когда-то в жизни Ивана Косолапова.

— А дальше? Не встречался с ним, Алексей Фомич? — спросил Тищенко.

— Охоты не имел, да и сейчас не имею, — и неожиданно с отцовской грубоватой лаской обратился ко мне Алексей Фомич: — Не серчай, парень. Правда — она вещь суровая. Ее, как пластинку, не приторочишь. Буквы на ней не выбьешь. А вот на обушок я бы взглянул. Примечательный обушок. Жаль, если он затеряется. Брат мой на совесть старался. Ты поищи его. До верха добежи, до шурфа. Вроде вчера в ночную смену слесари-монтажники спускались. Мы их утром встретили, как на работу шли, но так, мимолетно — здравствуй и прощай. Там, наверху, они непременно отдышку делали.

— Верно, — согласился Тищенко. — Есть резон сбегать.

Это уже ниточка, надежда на что-то. Главное сейчас для меня — обушок найти. А про то, что услышал я про учителя своего Ивана Косолапова, время будет еще подумать. Может быть, все не так уж и плохо, как рассказал мне Алексей Фомич. Обида — вещь такая, что все хорошее, как ложкой дегтя, можно замазать одним никудышным эпизодом. Ладно, разберемся, кто прав, кто виноват. Нечего пока тревожить себя.

Подумал, значит, я таким образом, и легче стало. Веселее зашагалось, хотя идти вверх по уклону — не то же самое, что по горе подниматься: глинисто, сыро. Ноги скользят, разъезжаются. Пот глаза застилает, дышать нечем — воздух влажный, густой, отдает древесной прелостью.

Пока добрался — последние силы оставили. Свалился кулем на штабель бревен, на котором расположились рядком лесодоставщики. Их и лесоносами назвать можно, но в обычай вошло называть лесодоставщиками тех, которые под шурфом работают.

Лесодоставщиков было трое, парни молодые, высокие, как на подбор. Один из них — знакомый, сосед по дому, Григорий Шумаков.

— Ты чего, Никола, до тещиных пирогов побежал?

В другой бы раз я ему на такой вопрос и ответ нашел бы подходящий, а сейчас не до шуток было. Дело серьезное, времени — не густо. Разговоры завязывать некогда. Отдышался чуток — с вопроса начал:

— Слесарей-монтажников видели?

— В погоню направился? — улыбался Григорий.

Что за человек? Привык слушать только веселые побасенки, не может на серьезный лад перейти. Не хочет замечать, что у меня к нему и к напарникам его дело срочное, неотложное.

— Обушка при них не было?

— Были. Даже четыре. Один лишний.

— Где он?

— Кто?

— Обушок этот лишний.

— С собой унесли.

— Куда?

— На кудыкину гору.

— Я серьезно, Гриша.

— Какой ты серьезный, Никола, — улыбался по-прежнему Григорий. — То и смотрю, отчего у тебя лицо глуповатое, как у нашего кота Васьки.

Засмеялся. Напарники его поддержали. Ясно: рассказывал им про шутки мои Григорий, вот и хохочут почем зря.

— Сам ты кот, — обиделся я на Григория, а заодно и на его дружков. — У меня обушок пропал. С медной пластинкой на рукоятке, с резной окантовкой.

— Был такой. Приметный обушок. Верно говорю, Федор?