Ольга Ермолаева - Алексей Бондин

— И жилым не пахнет.

Он вспоминал маленькую комнату с отгороженной кухонкой, цветы на окнах, гостеприимный стол. Все здесь улыбалось, все было на своем месте.

Павел Лукоянович вспомнил свою жизнь. Безрадостное детство, юность, полная пылких желаний и энергии, работа в шахте, борьба. Потом ссылка в Туруханский край. Затем революция, гражданская война. Встреча с Анфисой Ивановной. Он уважал ее за решительность, смелость и беззаветную преданность делу. Боевая жизнь спаяла их крепкой дружбой и сблизила с ней, как с верным товарищем. В любой лихой беде она оставалась верным другом. Потом он с ней расстался. Он ушел в глубокое подполье в тылу белогвардейцев, а она отступала с фронтом. Он думал, что больше не увидит ее. И тут любовь к Ольге прикоснулась к его сердцу. Но тогда некогда было думать о личной жизни, о личном счастье — счастье родины было поставлено на карту.

Потом они с Анфисой Ивановной снова нашли друг друга, снова сошлись и вместе стали работать уже в мирной обстановке.

Добрушин не слыхал, как пришла Анфиса Ивановна и зашла к нему в кабинет. Она тронула мужа за плечо. Тот вздрогнул, поднял голову.

— Ты чего это, Павел? — пытливо смотря ему в лицо, спросила она, включив свет.— Ты никак плакал? О чем?..

— Я не мальчик, чтобы плакать,— сухо сказал Добрушин, не глядя на нее.

— Ну, я вижу.— Она села против него к столу.— Что с тобой делается, Добрушин?

— Ничего.

— Слушай, скажи на милость, что ты скрываешь от меня? Я давно заметила, что ты изменился. Не такой стал, какой был. По работе у тебя не клеится, что ли?

— Все в порядке.

— Так в чем же дело?.. Что ты не сказываешь мне? Что тебя мучит?.. Ну?.. Ну, скажи. Может быть, мы вдвоем что-нибудь и сделаем.

Добрушин упорно молчал. Он облокотился на стол, зажав голову в ладони. Анфиса Ивановна сурово смотрела на мужа.

— Я тебе новость принесла, хотя, может быть, ты уже знаешь об этом.

— Какую?

— Ольгу Ермолаеву выдвигают мастером токарного цеха.

— Я это слышал.

— Был у нее, что ли?

— Да, был.

— Потом еще новость сегодня узнала. Может быть, и об этом ты знаешь? — испытующе смотря на мужа, говорила Анфиса Ивановна.

— Может быть, и знаю...

— У нее скоро будет ребенок. Быть может, знаешь и от кого?

Добрушин на минуту растерялся. А жена, продолжая в упор смотреть на него, сказала:

— Ну, я жду, Павел?

— Я тебе должен, Фиса, сказать...— начал Добрушин и смолк. Потом, вдруг выпрямившись, прямо взглянул на нее и закончил: — у Ольги... ребенок от меня...

— Вот так будет лучше. Так что же ты мне об этом раньше не говорил?.. Балбес ты после этого!

Анфиса Ивановна встала и шумно вышла из кабинета. Она прошлась по столовой, громко топая каблуками. Включила там свет. Слышно было, что зажигала спичку за спичкой. Потом снова быстро прошлась по комнате. Слышно было, как хрустели пальцы ее рук. Потом также шумно вошла в кабинет и села на старое место. Добрушин сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку креела, сунув руки в карманы брюк.

— Дуралей ты мой, дуралей набитый,— заговорила она. Голос ее стал мягче. В нем звучали нотки горечи и сожаления.— Ну, о чем ты думаешь? И зачем ты так долго скрывал от меня, обманывал меня? Сам мучился и меня мучил. Значит, ты не уважаешь меня.

— Нет, Фиса, уважаю.

— Так почему молчал?.. Не пойму я тебя. Ей-богу не пойму! Ты такой сильный человек. В бою, бывало, не боялся ничего. Шел впереди всех. Любо смотреть на тебя было, а сейчас раскис, как мокрая тряпка. Ну, не сегодня, завтра все-таки ведь ты должен был мне сказать. Отрицать ты не имеешь права. Отрицать — значит, отказаться от своего ребенка. Она бы на тебя, конечно, в суд не подала... Это не та женщина. Я уважаю ее. Она гордая. Она ведь тоже, наверное, не меньше твоего мучится. Узел-то затянут крепко. Его развязывать надо. Я думаю, ты подлецом не останешься.

Добрушин ниже и ниже склонял голову. Слова Анфисы Ивановны, как тяжелым молотом, били его по голове.

— Ты ее любишь, она тебя любит. Я это видела, но молчала. Думала, просто дружба, бывает ведь. Слушай,— заговорила она уже совсем спокойно,— мне жаль тебя, жаль твоей хорошей работы — она может превратиться в плохую. Смотри на вещи проще. Ты коммунист. Ребенка так оставить не имеешь права. Ему нужна будет отцовская забота и ласка. С одной матерью у ребенка не детство, а полдетства. Я знаю это, Испытала. Сама выросла в сиротстве. Я думаю, что ты не уподобишься мерзавцам, которые бросают своих детей.— Анфиса Ивановна смолкла и задумалась, потом снова заговорила очень тихим голосом.— Ну я?.. Что я?.. Я же тебе, Павел, все равно не жена. Несчастный тот человек, которому попадет такая жена, как я... Живем мы с тобой, как знакомые, занимаем одну квартиру и живем, как квартиранты. Я ведь все равно не смогу тебе дать то, что тебе даст Ольга. А она хорошая баба, умница. Хуже, конечно, было бы, если бы она была недостойна тебя. Ты с ней будешь счастлив... Ну?..— Анфиса Ивановна встала, взяла голову Добрушина, подняла ее и ласково заглянула ему в глаза.— Ну, и смотри на меня веселей... Только не жалей меня. Будешь жалеть, мне горше будет... Да, ну-у, улыбнись, чортушка.

Добрушин встал, ему стало легче, словно с плеч его спал тяжелый груз. Он благодарно посмотрел ей в глаза и положил руки ей на плечи. Хотелось обнять ее. Но Анфиса Ивановна сняла его руки со своих плеч и быстро вышла.

В кабинете затрещал телефонный звонок. Добрушина срочно вызвали в горком. Он уехал. Анфиса Ивановна осталась одна. Она медленно ходила по комнате. Жадно курила одну папироску за другой. Прошло дней пять. Между Добрушиными будто ничего не произошло, и разговор об Ольге не возобновлялся.

День на шестой Анфиса Ивановна вдруг засобиралась куда-то. Она с мрачным видом укладывала свои вещи в чемоданы, иногда смахивала кулаком слезы с глаз, но, когда встречалась с Добрушиным, старалась быть спокойной и даже улыбалась. Вечером за чаем она сообщила:

— Я завтра с утренним поездом поеду.

— Куда? — тревожно спросил Павел Лукоянович.

— В обком вызывают меня с докладом. Надо съездить, отчитаться. Да буду просить отпуск. Отдохнуть охота. Устала.— Анфиса Ивановна это сказала спокойно и озабоченно.— Не знаю, брать что с собой или нет?.. Может быть, недолго я пробуду там, приеду скоро.

Добрушин промолчал. Он чувствовал, что она на что-то решилась.

Рано утром она разбудила его. В руках ее был маленький чемоданчик и туго набитый портфель.

— Ну, Павел, я поехала.— Она подошла к его кровати. Он встал.— Ну, прощай пока... Да не думай ни о чем. Все дело пойдет своим чередом... Смотри, я приеду, чтобы ты был у меня молодцом... Ну?..

Анфиса Ивановна наклонилась к нему и поцеловала. Губы ее были горячие и дыхание жаркое.

У Добрушина снова шевельнулось в сердце подозрение. Она уезжала сегодня необычно. Раньше она никогда не целовала его перед отъездом. Да она и не любила целоваться. Она просто, бывало, скажет:

— Ну, я поехала...

Или оставит записку. А на этот раз...

— Ты не ходи меня провожать, простудишься. Ну, прощай.

Она вышла, спокойная, прямая.

Дня через три Добрушин получил от нее открытку. Анфиса Ивановна писала, что ее ненадолго отправили в командировку в деревню. И снова напоминала в письме, чтобы он успокоился. Но Добрушин не мог успокоиться. Мысль об Анфисе Ивановне не покидала его. Он сердцем чувствовал, что он больше не увидит ее, что она не приедет и ждал со дня на день от нее решающего письма.

Добрушин не говорил Ольге, что он накануне разрыва с женой. Он чувствовал, что это, как лезвие холодного ножа, прикоснется к ее сердцу. Да и она всегда почему-то отходила в сторону от этого вопроса, когда заходил разговор о дальнейшей жизни ее и Добрушина. Она точно боялась этого момента.

И вот через месяц Добрушин получил письмо. Он нетерпеливо разорвал конверт.

«Дорогой Павел! — писала Анфиса Ивановна.— Прости меня, что я тебе долго не писала. Все выжидала, как разрешится моя судьба окончательно. Все идет к лучшему. Устроилась я на работу в Осоавиахиме. По нутру пришлась работа. И как я хорошо успокоилась, потому, должно быть, что нашла в жизни свое любимое. Радуюсь и за тебя, мой друг, что ты также нашел себе то, о чем ты всю жизнь мечтал. Мы жили с тобой одними думами, но у нас не было с тобой жизни, которая бы давала личное удовлетворение. Мы с тобой, радуясь, работали, но, мучаясь, жили. Не жалей меня, не надо. Будь свободен от всех дум обо мне. Если вспомнишь, так вспоминай меня лишь как своего боевого товарища, друга, и я останусь твоим боевым другом. Не думай, что я сержусь на тебя, обижаюсь, осуждаю тебя. Верно, сначала было тяжело, несколько дрогнуло женское сердце, а теперь все прошло. Еще одна просьба. Не в службу, а в дружбу — перешли мне мои вещи. Они все уложены в чемоданах, а если будет у кого-нибудь из товарищей путь, попроси, чтоб они привезли мне. Ну, всего доброго, мой дорогой друг. Будь счастлив и тверд. И еще раз прошу тебя не жалей меня»...