Сандро из Чегема. Книга 3 - Фазиль Искандер

Но потом она вдруг стала недоумевать, что Робинзон в своем дальнейшем повествовании больше ничего о собаке не говорит.

– Собаку-то куда он дел? – сердито спрашивала бабка.

– Никуда, – попытался успокоить ее внук, – она просто живет с ним.

– Так что же он о ней ничего не говорит? – удивилась бабка. – О своих попугайчиках говорит, а о собаке ни слова. Неужто ему попугайчики дороже? Собака охраняет человека, а попугай только и делает, что тараторит.

– Не знаю, – слегка растерялся внук, – он о ней ничего не пишет.

Честно говоря, ему тоже казалось странным, что больше нет никаких упоминаний о собаке.

– Уж не съел ли он ее часом? – вдруг высказала бабка странную догадку и на этот раз, бросив челнок к себе в подол, подбоченившись, посмотрела на внука.

– Да что ты, бабушка! – вскричал внук. – Что ему есть нечего, что ли?

– Съел, – твердо сказала бабка и, взяв в правую руку челнок, прокинула его на левую сторону и, пришлепнув уточную нить, добавила: – Слопал, а теперь стыдно говорить правду.

– Да не съел он ее! – воскликнул внук. – Он, если хочешь знать, англичанин, а они вроде нас, собак не едят!

– Вот и сидел бы в своей Англичании, – сказала бабка уже более спокойно, продолжая работать, – а не шлялся бы по свету как бродяга… Помни! Хороший человек старается жить и умереть там, где он родился…

Вдруг бабка остановила челнок и о чем-то горестно задумалась.

– Наши абхазцы, – сказала она, вздохнув, – когда им велели переселяться в Турцию, напрасно согласились. Надо было стоять на своем! Надо было каждому мужчине с оружием в руках умереть у порога своего дома! А ведь тех, кто не уехал, не тронули. Но многие уехали, и я с ними. Поддалась уговорам родственников. Но там я сразу поняла, что не будет нам жизни на чужой земле. Не будет! У меня три золотые монеты были зашиты в платье. Я подхватила своего сына с твоей матерью, тогда еще совсем девчонкой, наняла фелюгу, и мы ночью тайком приплыли на родину. А другие, бедолаги, сгинули, разбрелись по свету… Вот и опустела наша Абхазия… Принеси мне огня и не смей защищать своего Робинзона! Знаю, куда ты клонишь!

Бабка взяла свою трубку и нетерпеливо стала посасывать ее. Чувствовалось, что она взволновалась. Прикурив от головешки, она долго потягивала свою трубку, может, вспоминала толпы растерянных переселенцев на чужой выжженной солнцем земле. Потом, видно, поуспокоилась, положила трубку на скамейку и снова взялась за работу. Внук продолжил чтение.

Внезапно собаки, рыжая и черная, лежавшие у кухонной веранды, с яростным лаем кинулись к воротам. По скотному двору с бердышом на плече проходил Кунта. Хотя собаки давно знали его, они почему-то всегда злобно облаивали Кунту.

Кама часто думала: почему его так не любят собаки? Может, их раздражает его горбик? Но ведь он такой аккуратненький. Или плохая одежда? Или потому, что он глуповатый? Но откуда они знают, что он глуповатый?

Попыхивая трубкой, уютно положив рукоятку бердыша на свой горбик, он проходил, ни разу не взглянув в сторону беснующихся собак.

– Кунта, – перекричал их Сандро, – куда путь держишь?

Кунта остановился, нашел глазами Сандро и вынул изо рта трубку.

– К брату, – отвечал Кунта, стараясь протиснуть свой голос между взлаями собак, – он просил на мельницу сходить…

– Ладно, ступай, – махнул рукой Сандро, как бы показывая, что новость недостаточно содержательна, чтобы ради нее терпеть шум, поднятый собаками. Кунта двинулся дальше.

– В прошлом году, – начал Сандро, дождавшись, когда угомонятся собаки, – Кунта таскал на спине вязанки сухого папоротника. Сарай свой перекрывал. Однажды, смотрю, тут неподалеку идет по холму, посасывая трубку. А день ветреный, искры так и сыплются из трубки. Ветер их относит назад. А у него за спиной целый стог папоротника. Сухой, как порох. А искры так и сыплются. Неужели, думаю, ни одна искра не попадет в папоротник? Незаметно уселся в тенечке и жду.

Раз прошел с вязанкой на спине. А ветер так и задувает, а искры так и сыплются из трубки и летят за спину. Потом еще. Потом еще. Восемь раз прошел мимо меня.

А я часа три просидел, ожидая, не загорится ли папоротник. Нет, не загорается, черт подери!

Тогда я решил проучить Кунту, чтобы он никогда не сосал свою трубку, если уж вздумал перетаскивать папоротник в такой ветреный день. Незаметно подкрался сзади, а вязанка шумит, ему не слышно моих шагов. Чирк спичкой, у меня спички были, и ткнул ее в папоротник. Задымило. Он идет себе, а вязанка уже занялась.

– Кунта, – кричу ему, – горишь, горишь!

– Чего? – поворачивается он ко мне, а за спиной уже пламя, но вязанка большая, он еще ничего не чувствует.

Тут я струхнул.

– Горишь! – кричу и подбегаю к нему. Вынул нож из чехла и – раз! раз! – перерезал на груди его веревку, которой он приторочил вязанку к спине. Тут пламя пыхнуло на всю вязанку, и я еле успел его оттолкнуть.

А он в сторону огня даже не смотрит. Держит в руках обрывки веревки и, почмокивая трубкой, прилаживает их концы друг к другу.

– Что ж ты мне веревку испортил, – цедит сквозь трубку, – я бы небось успел отвязать.

– Я тебя от огня спас, – говорю, – а ты веревку жалеешь!

Тут гость стал смеяться, но, как выяснилось, преждевременно.

– Слушай дальше, – продолжал Сандро, – на этом дело не кончилось. Оказывается, на следующий день он пришел к нам домой. Меня не было. Вот он и говорит отцу: так, мол, и так, у меня вязанка папоротника загорелась за спиной от моей трубки, а Сандро веревку мне перерезал, хотя я его и не просил. Возьмите, мол, разрезанную и дайте целую. Ну, отец его, конечно, прогнал. «Прочь, – говорит, – отсюда! Жалко, что мой Сандро не был подвязан к твоей веревке».

Тут гость и Сандро расхохотались.

– Строг мой отец, – добавил Сандро, – но Кунта каков? Я его, можно сказать, от смерти спас, а он по веревке горюет.

Тут гость еще раз посмеялся и, как бы в знак того, что теперь не прочь передохнуть от смеха, свернул цигарку и закурил.

Увидев это, Кемальчик поднялся со шкуры, подошел к гостю и, показывая на струйку дыма, четко обозначил:

– Дым!

– Да, – кивнул гость, слегка подобравшись.

– Дым, дым, – повторил Кемальчик, показывая рукой на струйку дыма, словно находя согласие гостя недостаточно чистосердечным, но дружески предлагая поверить ему.

– Да, да, – терпеливо согласился гость и, затянувшись, повернул голову и выдохнул струйку дыма как можно дальше от Кемальчика, явно стараясь убрать сам повод этого досадно затянувшегося разъяснения.

– Дым! – громко повторил Кемальчик, показывая рукой на струйку дыма, которую гость почему-то пытался упрятать от него.

– Смешной мальчик, – уныло заметил гость. Кама, слушая все это и уже попривыкнув к гостю, не скрывала своего веселья.

– Да убери ты его! – кивнул Сандро на малыша.

– Ты купатый? – неожиданно спросил Кемальчик у гостя. Было похоже, что малыш заподозрил некоторую связь между непонятливостью гостя в вопросе о дыме с более ранней попыткой его уйти от вопроса о купании. Возможно, малыш решил, что, если сначала гость признается в том, купался он или нет, легче будет втолковать ему, что такое дым.

Гость вздрогнул.

– Да убери ты его! – прикрикнул Сандро на Каму. Кама подбежала и, схватив дрыгающегося Кемальчика, подняла его на руки. Малыш рвался из рук, но Кама крепко его держала. Наконец поняв, что на этот раз вытянуть из гостя истину не удастся, он громко завопил:

– Гулять! Гулять!

Он показал рукой в сторону от усадьбы. Кама знала, что он имеет в виду. На выгоне за усадьбой стояла вишенка, и Кемальчик решил полакомиться ягодами, раз уж ему не дают поговорить с гостем.

Тонкая босоногая девочка в пестром ситцевом платье, держа за руку мальчика в белой рубашонке и в темных сатиновых штанишках чуть пониже колен, прошла по зеленому, озаренному солнцем двору, открыла ворота и вместе с мальчиком вышла на скотный двор. Здесь остро пахло навозом. Они прошли под сенью орехового дерева, где валялись, выглядывая из полусгнившей кожуры, грецкие орехи. Кемальчик пытался их подбирать, но Кама отдергивала его за руку, так как знала, что все эти скороспелки червивые. Казалось, дерево брезгливо стряхивает с себя плоды, сгнившие от недостойного желания раньше срока созреть. Пройдя скотный двор и открыв вторые ворота, они вышли на выгон, где стояло одинокое деревце вишни.

Кама обхватила руками и ногами шелушащийся ствол, доползла до первой ветки и взобралась на нее. Вишня уже была почти вся склевана птицами и оборвана Камой, так что ей приходилось дотягиваться до самых дальних веток. Гибкая, стоя на прогибающихся ветках и дотянувшись до ягод, она то бросала их малышу, то отправляла себе в рот.

– Исе! – то и дело кричал малыш.

Отсюда сверху хорошо было видно поле, где работал отец и три ее брата: Махаз, Иса, Кязым. Трое юношей, Кязым самый высокий и стройный, в нательных рубахах с засученными рукавами стояли в рослой по пояс кукурузе и мотыжили ее. Отец, как всегда, быстрее всех вел свою полосу, и было видно, как вздрагивают стебли кукурузы, когда он, выполов сорняки, заваливает их подножья свежей землей.