Новый Мир ( № 4 2007) - Новый Мир Новый Мир

Я не собираюсь сравнивать фильм и книгу на манер коз из популярного анекдота. Стоят на газоне за кинотеатром две козы и жуют пленку “Ночного дозора”. Одна коза другой: “Слышь, а фильм ничего”. Другая в ответ: “Ну, мне книга больше понравилась”. Анекдот, впрочем, снобистский, хотя и изящный. Должно быть, рожден в литературно-критическом сообществе, где с массовой культурой предписано бороться, искоренять, изничтожать.

Одним из побочных, но важных для меня впечатлений при чтении сборника было невольное сравнение его участников с этим самым литературно-критическим сообществом. И я то и дело думала о том, что кинокритик способен оценить и авторский фильм, и качественно сделанный блокбастер — он привык к тому, что “Оскара” дают за коммерческий продукт, который смотрят миллионы, и у него есть две разные шкалы — для оценки артхауза и мейнстрима.

Философ попробует понять, какие идеи, какая мифология воплощены в фильме, ставшем знамением времени. Социолог будет искать ответа на вопрос, в чем причины массового успеха, но не обличать вкусы общества. Его дело не воспитывать, а описывать и понимать. И лишь литературный критик не владеет инструментом анализа явлений массовой культуры. У него есть только арсенал обличительной риторики.

Блистательный теоретик искусства Борис Гройс считает возможным и нужным серьезно и уважительно говорить о трилогии Лукьяненко, применяя тонкий философский инструментарий, а литературное сообщество от разговора об этих романах брезгливо уклоняется. Разве что озлобленный на весь мир критик Золотоносов напишет о “Сумеречном дозоре” статью под хлестким заголовком “Бренд сивой кобылы” (“Московские новости”, 2004, № 6) и выдавит сквозь зубы приговор: “Галиматья”.

Три века русской поэзии

Сурат Ирина Захаровна — исследователь русской поэзии; автор нескольких книг о Пушкине, книги “Опыты о Мандельштаме” (2005). Доктор филологических наук. Постоянный автор “Нового мира”.

Первые два раздела цикла “Три века русской поэзии” см.: “Новый мир”, 2006, № 11.

Ласточка

Орлы, лебеди, голуби, соловьи, воробьи и другие самые разные птицы густо населяют мировую поэзию — античную и восточную, классиче­скую и романтическую. Многие из них прижились и угнездились и в русской поэзии, взяв на себя ее центральные темы — любви, смерти, свободы, творчества1. Мы будем говорить о ласточке — она больше других птиц традиционно связана с душой, и если помнить об отличительной русской “душевности”2, то покажется неслучайным, что именно ласточка с такой неж­ностью и щедростью воспета в стихах русских поэтов — Гаврилы Державина, Антона Дельвига, Николая Гнедича, Аполлона Майкова, Афанасия Фета, Владислава Ходасевича, Осипа Мандельштама, Владимира Набокова, Николая Заболоцкого, Арсения Тарковского, Александра Кушнера, Николая Рубцова. Несколько шедевров из этого списка мы представляем в надежде увидеть, как по­эты разных эпох с помощью ласточки выясняли свои отношения с вечно­стью.

1

Гаврила Державин. “Ласточка”

О домовитая Ласточка!

О милосизая птичка!

Грудь красно-бела, касаточка,

Летняя гостья, певичка!

Ты часто по кровлям щебечешь,

Над гнездышком сидя, поешь,

Крылышками движешь, трепещешь,

Колокольчиком в горлышке бьешь.

Ты часто по воздуху вьешься,

В нем смелые крбуги даешь;

Иль стелешься долу, несешься,

Иль в небе, простряся, плывешь.

Ты часто во зеркале водном

Под рдяной играешь зарей,

На зыбком лазуре бездонном

Тенью мелькаешь твоей.

Ты часто, как молния, реешь

Мгновенно туды и сюды;

Сама за собой не успеешь

Невидимы видеть следы, —

Но видишь ты там всю вселенну,

Как будто с высот на ковре:

Там башню, как жар, позлащенну,

В чешуйчатом флот там сребре;

Там рощи в одежде зеленой,

Там нивы в венце золотом,

Там холм, синий лес отдаленный,

Там мошки толкутся столпом;

Там гнутся с утеса в понт воды,

Там ластятся струи к брегам.

Всю прелесть ты видишь природы,

Зришь лета роскошного храм;

Но видишь и бури ты черны,

И осени скучной приход;

И прячешься в бездны подземны,

Хладея зимою, как лед.

Во мраке лежишь бездыханна, —

Но только лишь прбидет весна

И роза вздохнет лишь румяна,

Встаешь ты от смертного сна;

Встанешь, откроешь зеницы

И новый луч жизни ты пьешь;

Сизы расправя косицы,

Ты новое солнце поешь.

..................................

Душа моя! гостья ты мира:

Не ты ли перната сия? —

Воспой же бессмертие, лира!

Восстану, восстану и я,

Восстану, — и в бездне эфира

Увижу ль тебя я, Пленира?

1792; 1794

Державин если не главный, то первый орнитолог русской поэзии — у него особая нежность к пернатым, в его стихах помимо ласточки есть синичка, лебедь, снегирь (снигирь), голубка, орел, павлин, пеночка, даже “чечотка” (у Даля поясняемая как “пташка Fringilla linaria”) и просто “птичка голосиста”, как есть и другие твари Божии — собачки, бабочки, кузнечики. Все они не просто упомянуты — им посвящаются целые стихотворения, поэт любуется ими, постигая в них живую красоту окружающего мира. Так и ласточка — она самодостаточна и в высшем смысле поэтична сама по себе, и все, почти все стихотворение Державина, построенное на глаголах, состоит в любовном описании ее бесконечного, неустанного движения. Ласточке до­ступно то, что недоступно человеку, — она способна подыматься высоко над землей и видеть с высоты “всю вселенну”; благодаря ей и поэт получает эту превосходящую точку зрения, благодаря ей и он может с высоты охватить взором весь мир в его цельности и красоте.

Ласточка — близкая к человеку птица. Она “домовитая”, потому что вьет гнезда под крышей человеческого жилья, она живет с людьми, но принадлежит небесам, потому что, в отличие от голубя или воробья, не умеет передвигаться по земле. Она посредница между землей и небом, она вестница и гостья — все эти ее черты и свойства закрепились в восприятии поэтов и повлияли на поэтическую символику образа.

Стихотворение Державина было в основном написано в 1792 году и в первом варианте завершалось параллелью между ласточкой и душой поэта: “Душа моя! гостья ты мира: / Не ты ли перната сия?” Эта параллель введена неожиданно, обращение к ласточке перешло в обращение к собственной душе, душа совместилась с ласточкой, и все предшествующее протяженное описание “милосизой птички”, способной воскресать “от смертного сна”, наполнилось новым смыслом — но не окончательным. В 1794 году, когда умерла жена Державина Екатерина Яковлевна, “Ласточка” была переработана и дополнена двумя заключительными стихами, повлиявшими на весь ранее написанный текст: “Восстану, — и в бездне эфира / Увижу ль тебя я, Пленира?” Теперь в стихотворении сменяют последовательно друг друга три обращения — к ласточке, к своей душе и к умершей Пленире, так что ласточка оказывается одновременно и душой поэта, и его возлюбленной. В этом совмещении есть и какая-то неловкость, и одновременно многозначность, образ прирастает смыслами, традиционными и вместе с тем глубоко личными. Нежное любование ласточкой благодаря этому новому финалу исполнилось скрытой горечи; сравнение женщины с ласточкой, частое в литературе3, мотивировано здесь символикой смерти, как и в другом стихотворении Державина — “На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся” (“Уж не ласточка сладкогласная / Домовитая со застрехи — / Ах! моя милая, прекрасная / Прочь отлетела, — с ней утехи”). Поэт как будто узнал в описанной ранее ласточке вестницу смерти своей возлюбленной — узнал и закрепил эту связь двумя последними стихами.

Метрическим эквивалентом тяжкого переживания, стоящего за текстом, но прямо не высказанного в нем, являются перебои ритма — род поэтиче­ской афазии, знак прерывистого, взволнованного, нарушенного трагедией дыхания: дактиль первых стихов переходит в амфибрахий, а затем метриче­ская схема и вовсе ломается до полной беспорядочности: “Крылышками движешь, трепещешь, / Колокольчиком в горлышке бьешь”. Эта “неправильность”, замеченная современниками и воспринятая с недоумением некоторыми из них4, отвечает общему характеру стихотворения как непреднамеренного, безыскусного высказывания, идущего непосредственно из сердца (позже у Тютчева подобные перебои будут использоваться как глубоко мотивированный, изысканный поэтический прием).