Мудрецы и поэты - Александр Мелихов

– Простите, пожалуйста, – тая от наслаждения и робости, переспросила полная литераторша, – что это такое: СО ПО?

– Союз поэтов, – отрезал Витя Маслов.

Про другие сокращения она спрашивать уже не посмела, а он не разъяснил наверняка нарочно: ему, мол, и в голову не приходит, что можно такого не знать.

– Продолжайте, пожалуйста, – сладко пропела полная литераторша.

– Продолжаю. Нордина пригласили обсудить меры по восстановлению промышленных предприятий. Он встал и обрушился на машинную цивилизацию, превратившую человека из царя Вселенной в смазчика поршней, – по его мнению, гораздо более в духе коммунизма пасти коз и жить милостыней. Потом рабочие подходили к завгубнаробразом и недоумевали, всерьез или нет говорит этот странный гражданин с длинными седеющими волосами. Вот вы бы на его месте что им ответили?

На наших лицах отразилось затруднение.

– Завгубнаробразом был тогда Лежаков… очень интеллигентный человек, он помогал Нордину, насколько это было возможно. Далее, в комиссии по организации массовых школ Нордин обратился к рабочему активу, умоляя ничему не учиться: только-де оставаясь детьми, пролетарии останутся носителями новой мистической истины и смогут возвести что-то отличающееся от старого мира. Что толку сбросить власть царей, если мы все равно остаемся под игом разума – этого обуживающего буржуазного начала? И призывал швырнуть буржуазный разум под копыта монгольской конницы стихийности. В народном университете Нордин провозгласил, что основой всякой культуры является какая-то всенародная мифология, и предложил внедрить ее в массы посредством сети древнегреческих орхестр, благодаря которым зрители и исполнители сольются в единое целое. Лежаков попросил Нордина пока воздержаться от этого, а лучше написать пьесу для массового празднования годовщины Октябрьской революции – и это было знаком доверия. Нордин ответил, что поэзия не поддается заказам, являясь таинством человеческого духа, но он все-таки попробует. И тут-то он тряхнул стариной Метерлинком: он изобразил человечество в виде компании слепых, которых ослепила блеском золота царица Тиамат. А исцелить слепцов могло только прикосновение к ранам забальзамированного Спасителя, которого таскают по земле Мойры. Дополнительная трудность была в том, что единственным зрячим среди них был грудной младенец, который зато не умел говорить и не понимал, кто такой Спаситель и зачем он нужен. Чтобы никто не усомнился, что младенец символизирует Пролетария, Нордин нарядил его в рабочую спецовку. Теперь вы понимаете, что при всей своей деликатности Лежаков схватился за голову?

Та или иная степень сочувствия Лежакову отразилась на лице каждого из нас, лишь Знаток тонко улыбался как человек, которому все это давно известно.

– И все-таки Нордина следовало беречь хотя бы как обломок эпохи, хотя бы из-за его неповторимости, – с безнадежным упорством сказала Иветта.

– Да, реторты, в которых выращивали подобных гомункулусов, оказались разбитыми, – с удовольствием подтвердил Витя Маслов. – Но никто ничего плохого ему не сделал. И Лежаков его поддерживал, и журналы предоставляли ему свои страницы, но… в городе, среди трамвайных путей не могут водиться лоси… – без чьей-либо злой воли. А конкретно – больше всего повредила ему привычка обращаться с абстрактными понятиями так, будто это реальные вещи. Он, например, никогда не спрашивал: хватит ли мне хлеба? – он обязательно ставил вопрос так: что победит – Голод или Сытость? Поэтому требования какого-нибудь главначпупса он называл требованиями Эпохи, а зарвавшегося левака Шалевича – голосом Новой России… Кстати, после перестройки литературно-художественных организаций Шалевич окончательно сошел со сцены. И когда Нордин обратился к Современности, к Революции – он вместо анализа закономерной сознательной борьбы конкретных социальных сил принялся воспевать абстрактную борьбу Запада и Востока, Космоса и Хаоса, Города и Хутора, принялся откапывать из не им опоэтизированной древней истории разные красивые имена: гунны, гиксы, Раскол, Реформация, Смутное время, Разинщина.

– Да, сравнения с древностью Борис Яковлевич любил, – вмешался Знаток, желая вернуться поближе к «фактам». – Когда его жена наставила ему рога, он сравнивал себя со священным быком Аписом, рожденным от солнечного луча. Он находил в рогах что-то мужественное, фаллическое.

Но уже и «факты» были бессильны – женщины с авоськами начали на английский манер потихоньку пробираться к выходу.

– Огромное вам спасибо! Я даже не представляла, что бывают такие интересные разносторонние экскурсии! – плачущим голосом воскликнула полная литераторша. Группа поддержала ее нестройным ропотом.

– Вот и поблагодарите Екатерину Александровну, – Витя Маслов галантным жестом указал на Иветту. Я, стало быть, не угадал ее имя.

Тут же явилась амбарная книга отзывов, и полная литераторша записала вершковыми от восхищения буквами: «Благодарим талантливого экскурсовода Екатерину Александровну за увлекательнейший рассказ о Борисе Яковлевиче Нордине – Поэте и Человеке. Группа преподавателей!»

– Извините, но я и о вас хочу написать, – жалобно обратилась она к Вите Маслову, но он царственным жестом остановил ее. – Я так завидую людям, которые столько знают, – сдаваясь, прибавила она.

Интересующаяся группа, не без облегчения гомоня, затолкалась у выхода. Меня придержал Витя Маслов. Знаток старался не затеряться в толпе. Полная литераторша все оглядывалась и растроганно кивала, прижимая руку к сердцу. Витя Маслов принимал поклоны, словно избалованный тенор. Екатерина Александровна смотрела на кого-то позади и выше нас.

– Можешь быть доволен, – ровно выговорила она. – Ты в очередной раз превратил Нордина в посмешище.

– Катюша, – задушевно, ответил Витя Маслов, – только критически воспринимая слабости Нордина, мы можем возвысить лучшее, что есть в нем.

– «Лучшее»! Каждая строка его должна быть священной! Почему это ты будешь решать, что у него лучшее, а что не лучшее?

– Не я, Катенька. Время решило.

– Идешь по стопам Бориса Яковлевича? Он называл чиновников Эпохой, а ты уже именуешь себя Временем.

– Не будем ссориться, Катюша. Прости, конечно, что я вмешался, но… я ведь о тебе беспокоился. И о музее. Вдруг твои речи кому-то покажутся апологией декадентства?

– Ты на мамонтов каких-то допотопных рассчитываешь, а мой долг – разрушать одиночество Бориса Яковлевича хотя бы после его смерти. – Она обращалась к кому-то позади и выше нас. – А то, что ты из него сделал, это просто надругательство над его памятью. Ты понимаешь? Ты отнял у людей его подлинный образ. Господи, как ты не можешь понять, что нельзя кромсать поэта ни с целью! Нужно говорить так: он Поэт – и этим все сказано.

– Ах, до чего возвышенно! У тебя он не подлинней моего, – до этого Витя Маслов говорил с ней терпеливо, будто с больной, но наконец и его заело. – Да если бы не мое так называемое критическое усвоение, то и музея бы не было! Я с Дорониным разговаривал раз, наверно, не знаю сколько… И Доронин полюбил моего Нордина!

– Господи, он спас Нордина ! Да Нордин победил своей гениальностью! Его давно читает весь мир, а ты его взялся опекать! Да этим музеем вы не его, вы себя возвысили!

– Угу. Идешь по его стопам. Гениальность – абстрактное понятие, а побеждать могут только реальные силы. И в открытии музея, уверяю тебя, сыграли роль вполне земные причины. И именно я помог им проявиться. Да-да. Во-первых, это я указал Доронину, что будет нехорошо, если кому-то покажется, будто мы враждебны Нордину, а то еще подумают, что и он нам враждебен. А это не так. А во-вторых, Доронин большой патриот нашего города, и ему приятно думать, что и у нас жили выдающиеся поэты. Да и все жители смогут гордиться своим городом – глядишь, и уменьшится отток молодежных кадров. Может, и туристы поедут. К тому же дочь Доронина большая поклонница Нордина – а и в этом моя заслуга. Вот так.

– У тебя никогда не поймешь, когда ты шутишь, а когда говоришь искренне.

– Ты лучше думай, верно я говорю или неверно. Я бы и твоему Нордину сказал: лучше говорить дельно, чем искренне. И что? – напористо придвинулся к ней Витя. – Совсем уж он ангелом был с крылышками, твой Нордин? Никакой-никакой правды не было в моих словах? Вот он математик, не даст соврать, – указал он на меня.

– Боюсь, вы обсуждаете варианты мифа из разных мифологий, – сказал я.

– Мм? Ну так, Катерина, я кругом не прав?

– У тебя холодный ум. А истина открывается только любви. – И отчеканила холодно: – Кроме того, я сомневаюсь в бескорыстии твоих побуждений. Только ли о музее ты заботишься?

– Вот как? – криво усмехнулся Витя Маслов. – Очень, очень интересно… Так, так, так, так, так…

Витино лицо каменело на глазах.

– Так, так, так… Ну так знай: сигналы твоих мамонтов всем надоели, в том числе и мне. Надоело утрясать. Впрочем, что обо мне говорить, я ведь корыстолюбец… Защищал, лбом бился, подлизывался, но пусть, ладно, я из корыстных целей – вон уже в трех дубленках на двух «Волгах» разъезжаю…