Реванш русской истории - Егор Холмогоров

17 сентября 2015

Недевяностые

Затеянный «Фондом Ельцина» сетевой флешмоб памяти 1990-х годов меньше всего, кажется, поспособствовал светлой памяти самого Ельцина. Почти все подчеркивают своё негативное отношение к политическому режиму той эпохи и личности, стоявшей в его главе. С неизбежностью вспоминаются очень неприятные для поклонников Ельцина факты – от расстрела парламента до нетрезвых выходок. Приходят на ум откровения Д.А. Медведева 2012 года: «Вряд ли у кого есть сомнения, кто победил на выборах президента в 1996-м.

Это не был Борис Николаевич Ельцин».

Даже позитивные воспоминания о том, как молоды мы были, ни Ельцина, ни его политических наследников (и тем более – соучастников) ни капли не реабилитируют. Значительная часть нашей молодости была той эпохой просто украдена. Пронизывавшее всё и вся чувство нищеты и небезопасности отравляло самые невинные радости вроде прогулки с девушкой по ночной Москве.

Особенно раздражает циничная болтовня об «испытании свободой», которое якобы наша страна не выдержала. Свобода – это совокупность возможностей что-то сделать, сказать или подумать, а также совокупность ограничений этих возможностей. В девяностые формальных ограничений было меньше, поскольку меньше было возможностей. Главным ограничением были чувство голода и страх за собственную безопасность. Я тогда работал учителем и помню, как на традиционную выпускную прогулку выпускников приходилось выводить едва ли не колонной в затылок с охранением из учителей-мужчин по сторонам, так как иначе можно было «нарваться на гопоту».

Радикальные изменения в ситуации произошли лишь в конце десятилетия. Очень многие, когда говорят о том, что «в 1990-е не всё было так уж плохо», зачастую имеют в виду 1998, 1999 годы. На мой взгляд, зачислять этот период в одну историческую эпоху с классическими девяностыми неверно. 1998–2000 годы были в известном смысле антидевяностыми, недевяностыми – эпохой, которая порывала со многим худшим, что было в предшествующем периоде.

Жить в недевяностые действительно было интересно. Было ощущение своеобразной революции, прорыва, пожалуй, даже реванша. Это был «выпрямительный вздох», как бы сказал Мандельштам. Насколько лично я не готов ассоциировать себя с девяностыми, настолько эти недевяностые были моим временем.

Первые признаки смены эпох появились в начале 1998 года и были связаны с технологической революцией. В Россию провели интернет.

Девяностые были временем малочисленных, локальных, почти безгласных сообществ личных знакомых, между которыми была ледяная пустыня, залитая водкой, криминалом и рекламными роликами из телевизора. Среди немногочисленных «своих» было уютно, люди старались поддерживать друг друга, чтобы как-то выжить вместе. Однако уровни, которые позволили бы человеку подняться над своей локальностью, контролировались ельцинскими медиа, где работал распределенный по различным телеи радиостанциям, газетам и журналам единый «уникальный творческий коллектив», – чрезвычайно сплоченный, агрессивный, не допускающий отступлений от партийной линии.

Появление нового средства коммуникации, которое не контролировалось ни Березовским, ни Гусинским, в котором ничего не значили ни многозначительное мычание Евгения Киселева, ни трескотня Светланы Сорокиной, радикально изменило ситуацию. Начали формироваться сети надлокальных коммуникаций вокруг форумов и гестбуков, а вместе с ними – надлокальные сообщества, где свободно обсуждались политические и мировоззренческие вопросы. Выяснилось, что большинство тех, кто тогда вышел «онлайн», отнюдь не разделяли ценностей диктуемых «ящиком» и газетами: вместо западничества – достаточно жесткий реваншистский антиамериканизм, вместо рыночного либерализма, поделенного на автохтонную клептократию, – реваншизм научно-технической интеллигенции и части выросшего из нее же тогдашнего среднего класса, вместо русофобии – патриотизм вкупе с желанием рассчитаться за унижение в 1996 году в Чечне. Всё это кипело, бурлило, сливаясь в некую общую шедшую по телефонным проводам ярость.

Августовский дефолт поставил ельцинский режим в очень опасную ситуацию. Если бы тогда удалось протащить через Думу правительство Черномырдина, не исключено, что Москва вскоре столкнулась бы с ранней версией «Twitter-революции», только созывали бы на митинги при помощи интернет-форумов. Люди, особенно тот самый разоренный манипуляциями олигархов первый средний класс, были настроены решительно. Вместо этого Ельцину и его группе пришлось признать парламентскую революцию, возведшую в премьеры Примакова. Роль правительства Примакова – Маслюкова в начале экономического роста, в появлении первых проблесков самостоятельной внешней политики вряд ли нуждается в напоминании. Но что забыто в деятельности этих благородных мужей, так это то, что их поддерживал созданный новыми коммуникациями социум, связывавший с ними определенные надежды. Увеличение информационной и социальной мобильности накладывались друг на друга и искали выхода, который в итоге обнаружился в массовых антиамериканских и просербских настроениях весны 1999 года.

Ельцин воспринимался как политический объект, обреченный сойти с орбиты. Но его окружению следует отдать должное – коллеги быстро сориентировались. С одной стороны, жесткие мероприятия по ликвидации угрозы со стороны политических конкурентов – Примакова и Лужкова и их публичное уничтожение при помощи лошадиных доз «телевизора». С другой – скоростное принятие новой повестки: конституционный порядок, а по сути – война-реванш в Чечне, новый стиль власти, надежда на новую политику.

Группа Примакова, со своей стороны, тоже допустила ошибку, понадеявшись на админресурс региональных «ханов» во главе с Лужковым, а также явно недооценив потенциал нового информационного пространства и не нащупав группы поддержки. Как политический проект недевяностые скоро закончились, сменившись нулевыми.

Но как эпоха с совершенно особым вкусом к жизни недевяностые запомнились надолго. Выключенные из системы официально одобренных рукопожатных взглядов мыслители обнаруживали у себя множество последователей. Их неполиткорректные речи становились новым стандартом мнений. Незнакомые люди испытывали радость знакомства и чувство обретения единомышленников. Всюду обнаружилось множество красивых женщин, которые не боялись размещать анкеты и отвечать на письма, иногда – так вообще писать первыми. Затевались какие-то проекты, и люди готовы были идти на риск. Во всем, что тогда говорили и делали, чувствовался напор какой-то расплывчатой, но чрезвычайно энергичной патриотической убежденности. Собственно, не быть патриотом, причем вполне определенного – «реваншистского» – толка было невозможно. Иногда это доходило до гротескных картин, вроде «российская армия возрождается в Чечне» из уст отца приватизации, бывшего тогда лидером либерального «Союза правых сил».

Это ощущение жизни отлилось в итоге в гениальном «Брате-2», вышедшем на экраны тогда, когда эпоха почти уже отцвела. Но фильм безупречно передает интонации 1999 года с его желанием показать американцам, что сила – в правде, рассчитаться с бандеровцами за Севастополь, желанием выпить за то, что мы домой летим. И знаменитое детское стихотворение о Родине не случайно начиналось с «Я узнал…». Главным в недевяностые было ощущение внезапного открытия для себя огромного мира своей Родины. И патриотичный национализм той эпохи был естественным следствием восстановления надлокальной коммуникации.

В нулевые эта надлокальность сменилась резким индивидуализмом, нашедшим точный технологический коррелят в эпохе блогов, в известном смысле продолжающейся и до сих пор. Экстаз коллективных «форумных» разговоров улетучился, сменившись обменом утверждающими лишь «я» монологами. Но календарные девяностые закончились именно на этой эйфорической ноте раскрывшихся горизонтов.

Сегодня, вспоминая ту эпоху, особенно если мы младше 40, мы часто путаем атмосферу недевяностых, продержавшуюся не более двух лет, с тяжким маревом ельцинщины. Но это две разных эпохи. Если девяностые были адом, то недевяностые – коротким счастливым сном, короткой весной. Впрочем, в нашем климате весна никогда не бывает долгой.

23 сентября 2015

Остров порядка

Если бы ООН была парламентом, то речь Барака Обамы сошла бы в нем за выступление главы стремительно теряющего популярность правительства. Речь Владимира Путина выглядела бы как энергичные нападки лидера оппозиции, подвергающего ошибки кабинета уничтожающей критике и предлагающего программу выхода из кризиса. Председатель Си Цзиньпин напоминал бы лидера влиятельной третьей партии, которая набирает всё больше голосов, но ее влияния всё же недостаточно, чтобы сформировать правительство, а в коалиции она не вступает. Наконец, Петр Порошенко сошел бы за лидера карликовой радикальной партии-скандалиста, которую почти не таясь субсидирует правительство, чтобы нападать на оппозицию.