Везунчик - Виктор Бычков

Не стал долго раздумывать, второпях с трудом снял с себя рубашку, и, размахивая ею над головой как флагом, пошел к дороге.

– Их бин полицай! Их бин полицай! Их бин кранк! Их бин кранк! – как клятву, как молитву повторял и повторял Щербич, не спуская глаз со стремительно приближающихся мотоциклов. – Я – полицай, я – больной! – За эти годы он уже знал самые необходимые выражения на чужом языке.

Мотоциклисты окружили его, с удивлением рассматривали этого странного заросшего русского, что выбежал к ним на дорогу.

– Rudi! Hinbrinqen seine qeqen Kommandant! – Антон не понял, что сказал унтер-офицер, разобрал только – комендант, и просиял лицом. Значит, Вернер здесь!

– Zu Befehl! – один из солдат развернул мотоцикл, и указал ему на сиденье за водителем.

Щербич еле успел сесть, ухватиться за ручку, как мотоцикл взревел, и полетел навстречу армейской колоне.

– Щербич? Неужели Щербич? – Карл Каспарович смотрел на жалкого, раненого, измученного Антона, и не верил своим глазам.

– Так ты же погиб! Командир роты доложил, что тебя убило на его глазах! Как же так, Антон Степанович?!

– Н-не знаю, я-я-я живой, живой, господин майор! – Антон волновался, радовался, и недоумевал одновременно, не понимая майора, почему тот не рад встрече. – Вы не рады, что я живой, Карл Каспарович?

– Не будем придаваться сантиментам, мы и так задержали колону. Вокруг них столпились несколько солдат и офицеров.

– Fahren! (поехали) – указал комендант, и предложил Антону место в своей машине. – Расскажешь по дороге.

Жителей Пустошки сгоняли на край деревни к сараю, который несколько часов назад покинул раненый Антон. То тут, то там слышны были одиночные выстрелы, а иногда и раздавались взрывы гранат. Это солдаты осматривали погреба в поисках людей, и если никто не откликался, забрасывали его гранатами. Крики женщин и детей, команды на немецком языке, взрывы, выстрелы заполнили сгоревшую деревню.

Антон стоял у машины, прислонившись к переднему крылу. Мимо проходили женщины, дети, старики, которых солдаты сгоняли прикладами в спину к хлеву, заталкивали вовнутрь. Его старушек не было. Обернулся назад – Ульяна Никифоровна несла на руках Лизу, которая прижимала к себе тряпичную куклу. Надежда Марковна семенила рядом. В какой-то момент они заметили своего подопечного, девочка что-то сказала бабушке, та посмотрела в его сторону чужим, сторонним взглядом, и прошла мимо с твердо поджатыми губами. Марковна, напротив, остановилась, отмахивалась от подгоняющих ее солдат, пытаясь вырваться из-под их опеки.

– Скажи, скажи, на промилуй Господи, что мы тебя спасли! Скажи! Пускай хоть девочку оставят. Спаси ее, Антон! – откуда брались силы у этой старушки: она смогла вырваться, подбежать к стоящему с каменным лицом Щербичу, и упасть к его ногам.

– Спаси, спаси детенка, заклинаю! – заламывала руки, умаляла она полицая. Волосы выбились из-под платка, глаза горели, старческие руки тянулись к Антону. – Лизоньку, Лизоньку спаси, за ради Христа!

Ему было жутко смотреть в эти глаза; застывший взгляд его замер где-то на одиноком облаке, плывшем по небу. В груди, помимо боли, накапливалась ярость.

– Пошла вон, сука старая! – процедил сквозь зубы, не глядя на женщину.

– Спаси, спаси, умаляю! – еще кричала бабушка, но до нее вдруг дошли слова Антона. Она встала, выпрямилась, схватила его за грудь, повисла на нем, плюнула в глаза. – Будь проклят ты и твой род! Христопродавец! Йуда!

Сил, оттолкнуть от себя женщину, у него не было. Помогли солдаты. Они буквально поволокли ее волоком к сараю, бросили на землю. Никифоровна кинулась к подруге, помогла подняться, Лиза уронила куклу. Ударами прикладов солдаты загнали их в сарай.

Антон не отрывал взгляда от лежащей на траве куклы. Почему-то она засела в сознании, оттеснила собой все остальные мысли. Вот по ней пробежал солдат, наступил на нее, другой – поддел ее носком сапога, и она отлетела от хлева. А его уже закрывали, подпирали дверь бревном снаружи, поливали бензином из канистр. Еще мгновение, и сарай пылал со всех сторон, пламя сразу охватило стены, соломенную крышу, и уже ревело, заглушая крики заживо горящих людей.

Ему казалось, что он различает среди воя и крика обезумевшей толпы тонкий голосок Лизы: кричит ребенок, требует уроненную, потерянную куклу! Оттолкнулся от машины, подошел к ней, поддел палкой, забросил в огонь.

– Так будет лучше, – промолвил себе под нос, и, не поднимая глаз, направился в обратную сторону, подальше от бушующего огня, что жаром своим доставал и его на большом удалении от горящего хлева.

Глава восемнадцатая

Почти две недели провалялся в госпитале, домой вернулся уже во второй половине сентября. Тетя Даша Прибыткова все также жила у Феклы, помогала по дому, убирала огород, делали вместе заготовки на зиму, и, вообще, опекала хозяйку как родную дочь. Сегодня с утра собрались в Слободу на огород Прибытковых: и там надо навести порядок. Не оставлять же в земле и картошку, и свеклу. За зиму все уйдет. Да и яблок посмотреть надо антоновских, как они, не зачервивели на дереве? Думать надо как их к концу осени замочить в бочку. У Феклы в саду нет таких крепких, зимних яблок, все больше летное сорта, а у них есть. Кирюша успел, хороший сад заложил, вишь, уже плодоносит, и неплохо.

Сидели в задней хате, завтракали. Тетя Даша нет-нет, да всплакнет, всхлипнет, вспомнит про мужа. Хороший был мужик, добрый, хозяйственный.

– Неужто, Антоша, и не видел, как моего сокола ясного убили, как жизнь его оборвалась?

– Правду говорю – не видел, – Щербич уже попил чаю, сидел, перебирал руками край скатерти на столе. – Где там было смотреть? Сам еле выжил. Когда второй раз в атаку погнали, уже не видел.

– Говорила ему, не твое, мол, дело. Пора о старости думать, – голос подрагивал, срывался, лицо исказила гримаса боли, отчаяния. – Нет, не послушал, пошел в полицию. Петька Сидоркин, вишь ли, попросил. Любил он его, Петра Пантелеевича, ох, любил, как сына родного! – не выдержала, расплакалась, прижав ладони к мокрому лицу. Но быстро справилась с собой, вытерла слезы кончиком платка. – Не буду вам настроение портить, детки, царствие ему небесное, Кириллу Даниловичу моему.

Антон сидел, потупив взор, не смея поднять глаза на плачущую женщину. Фекла подошла к ней, прижала ее голову себе к груди, готовая и сама расплакаться вместе с Прибытковой.

– Хороший дядечка был, ой, хороший! – не выдержала, задергала носом. – Надо было ему после Петра Сидоркина отказаться, не ходить больше в полицию, был бы жив.

– Куда там! – встрепенулась тетя Даша. – Не говорила, думаете, не просила? Еще как, и говорила, и просила, и скандалы учиняла! А он что – послушался? Как бы не так! – освободилась от Феклы, выпрямилась, обвела мокрыми глазами сидящих за столом. – Только знаете, что он мне сказал?

Антон и Фекла притихли, уставились на нее, ожидая продолжения рассказа.

– Говорит, мол, за молодым присмотреть надо, поберечь его, помочь с жизнью справиться. Это он тебя, Антоша, молодым называл, – выскочила из-за стола, зажала рот руками, и кинула себя на кровать, зашлась в плаче, заголосила. – За других все думал, сокол мой ясный, а о себе забыл, касатик мой ненаглядный!

Щербич не выдержал, резко поднялся, выбежал во двор. Он не мог больше видеть все это, слушать причитания убитой горем женщины. Зашел за дом, ногой поставил дубовый чурбачок, на котором колол дрова, сел на него, обхватил голову руками.

– И-ы-ых! – простонал, выдавил из себя, заскрежетал зубами. Только сегодня, вот сейчас до него стало доходить весь ужас случившегося.

Прибытков, как раз, единственный, кто взамен на свою доброту ни чего не требовал, не просил. А как опекал? Как отец родной, заботился, предостерегал, советовал, принимал самое живое участие в его судьбе. Понял Антона, хотя и не до конца, не все рассказал ему. С документами помог, сделал через свой воровской, тюремный мир. Да, хороший человек был, ни кто не спорит. Но, с другой стороны, дело то к чему клонится?

Вроде как подошли немцы к Волге, но переплыть, переправиться через нее ни как не получается. Уперлись в нее, застопорились. Сталинград не могут взять. От Москвы поперли, больше про нее и не заикаются. Даже здесь, с партизанами, у них не спорится, а что говорить про регулярную армию? Вот и думай, Антон, ломай голову, что дальше?

И так, и этак прикидывал Щербич, а выходило, что правильно поступил с дядей Кирюшей, как ни жаль его, но правильно сделал. После войны придется жить под новой фамилией, под другим именем. А кто знает – где и под каким? Прибытков Кирилла Данилович знает! Что ж он, не прочитал, что ли, документы эти перед тем, как отдать их Антону? Факт, не только прочитал, но и запомнил. А кто даст гарантию, что прижмут его большевики, за мошонку возьмут, не расскажет, не поделится с ними своими тайнами про Щербича Антона Степановича?! Где он сейчас, под каким именем-отчеством скрывается? Вот то-то и оно! Как ни крути, а правильно сделал, все верно. Главное – вовремя, под шумок. Списали смерть дружка его на партизан. Пускай так и будет, он не против. Царство ему небесное, и пухом земля, хороший человек был, только своя голова дороже, ближе. Так что не стоит казнить себя, все правильно. Это жизнь. А выживает тот, кто первый выстрелил. Так, кажется, не раз говорил и комендант майор Вернер, и дядя Кирюша?! Вот и пришлось ему, Антону Щербичу, позаботиться о своем будущем, и выстрелить на упреждение.