Поцелуй негодяя - Пётр Самотарж

умыслом. И не только в смысле содержания, но и в отношении чувств. Иногда – имитации чувств, иногда – подлинных переживаний, но в обоих случаях стараетесь ударить в нужное время в нужном месте. У вас просто вся психика выстроена вокруг стержневой идеи: прижать мужика к ногтю.

– Иногда мне кажется, ты просто больной.

– Ну вот, оскорбления в ход пошли.

– Сам же говорил: мы просто болтаем, слово за слово и так далее. Вот я и говорю: ты двинулся на воображаемом женском коварстве.

– Ну конечно, на воображаемом!

– Конечно, на воображаемом. Ты предполагаешь слишком большое место для отношений с мужчинами в личности среднестатистической женщины. Поверь мне, вы для нас – не единственный свет в окошке.

– Не поверю.

– И чем же обоснуешь свою недоверчивость?

– Говорил уже – личным опытом. Вот посмотри на меня: ведь не эталон самца и человека, верно?

– Не знаю, плохо видно.

– Ты меня и раньше видела, не увиливай.

– От чего не увиливать?

– От высказывания точки зрения.

– Я не увиливаю. Я честно говорю: раньше я не оценивала тебя как самца.

– Врешь.

– Не вру.

– Врешь. Мужик производительного возраста первым делом оценивает встречных женщин как самок, женщина мужчин – соответственно.

– И откуда же такая уверенность? То есть, про мужчин тебе, конечно, виднее, но кто тебе рассказал такие глупости про женщин?

– Никто не рассказывал. И ты не признаешься – вы все скопом храните свои половые тайны из последних сил.

– И кто же наши женские тайны тебе выдал?

– Никто, сам догадался. Просто подумал: не может быть, чтобы из двух полов только один хотел спаривания, иначе не существовало бы никаких сексуальных отношений, кроме бесконечной цепи изнасилований.

– Женщины хотят именно отношений. Длительных, стабильных, с семьей и детьми.

– Если самец подходящий, верно?

– Почему сразу самец?

– Потому что стабильная семья с детьми без самца никак не получится. Если какая-нибудь дура и наделает детей от зачуханного рохли, они либо всем скопом оденутся в лохмотья и станут бродить чумазыми с утра до вечера по обшарпанной лачуге, либо сама счастливая супруга должна будет взвалить на себя не только свои, но и мужнины обязанности. И деньги заработать, и розетку починить, и каши-супы наварить на весь кагал. Вот и скажи, такова ли стабильная семья.

– Я только не поняла, к чему ты вставил самца.

– По-моему, я доступно объяснил.

– А я вот не поняла. Мне в жизни доводилось видеть самцов, не способных слив в унитазе наладить.

– Не понял. Здесь налицо противоречие в определении. Самцов, не способных к элементарным сантехническим работам, не бывает – они бы иначе назывались.

– Почему? Они назывались бы иначе, если бы по ночам беспробудно спали с раннего вечера до позднего утра.

– Ты все путаешь.

– Это ты не понимаешь элементарных вещей.

– По-твоему, самец – это просто производитель?

– А по-твоему он всегда – слесарь по призванию?

– Вера, не ожидал от тебя подобной извращенности. Нельзя же подходить к мужикам так утилитарно.

– К ним никак иначе не подойдешь.

– Откуда у тебя такой грандиозный комплекс превосходства?

– Жизнь научила. Не знаю ни одной счастливой женщины среди своих родных и знакомых. Вот только некоторые уехали – может, у них все получилось. Не знаю.

– И в чем же состоит несчастье всех твоих знакомых женщин?

– В том самом. На верблюдиц похожи или на сексуальных рабынь. Либо дом на себе несут, либо сидят в золотой клетке и беспрекословно исполняют супружеские обязанности, исключительно по заявкам населения и без всякой обратной связи.

– Печально слышать.

– Ничего тебе не печально. Вам, мужикам, всегда весело. Пускай семья голая и босая, на сто грамм себя никогда не обделите.

– Хочешь сказать, вся твоя мужская свора закладывает?

– Я ничего не хочу, я просто гуляю.

Исполненная противоречий пара за размеренной беседой незаметно добралась до набережной. Серый парапет едва проступал смутным контуром в белесой полутьме, а за ним висела одна непрозрачная, бездонная муть. Гуляющие, не глядя по сторонам, пересекли пустынную проезжую часть и подошли к самой бездне. Внизу неслышно колыхалась холодная на вид вода, раскачивая несколько прибитых к берегу полиэтиленовых пакетов и арбузных корок. Обоим одновременно показалось – они вышли к последнему морю, исполнили мечту Чингис-хана. Край света встретил их предутренней мертвой тишиной, безлюдьем и чувствительным обликом вечности. Потому у них за спинами прогромыхал железом первый грузовик, туман через некоторое время раздернулся на отдельные пряди и показал путникам противоположный берег Москвы-реки, навечно уничтожив сказку и обратив мечту в пошлость.

В попытке спасти первое впечатление Воронцов обнял Веру за плечи, силой повернул ее лицом к себе и поцеловал в теплые губы, словно исполняя языческий обряд посвящения. Мать несуразного подростка зажмурилась, словно школьница, и голова у нее чуть закружилась от нового ощущения. Ее впервые обнимал человек, от которого она ждала чего угодно, только не желания прибрать ее к рукам. Его утренняя щетина больно кололась и терла ей подбородок наждачной бумагой, но она не отталкивала Воронцова, потому что хотела вновь, как в далекой юности, ощутить свое невесомое тело парящим над землей в порыве смешного безумия. Ей показалось – тротуар ушел из-под ног, а начинающее синеть небо неслышно устремилось навстречу.

24

Жизнь в коммуне изгнанных отовсюду не изменилась из-за перемен в отношениях Воронцова и Веры. Никто из коммунаров даже не заметил новых обстоятельств окружающего бытия – оба фигуранта и прежде друг с другом не лаялись, и после туманного утра на берегу Москвы-реки не стали поедать друг друга преданными глазами. Они беспредметно разговаривали, соприкасались рукавами, не краснея, и всячески сохраняли прежнюю обыденность, будто женатые издавна и безысходно.

Воронцов несколько недель покупал продукты для тети Моти, когда шел за ними в интересах общего котла, и не видел в своих действиях потенциальной угрозы мирному существованию, пока однажды в соседских дверях его не встретил насупленный Роман, сын бывшей ответственной квартиросъемщицы, ныне полноправной владелицы населяемой ею квартиры. Сын собственницы открыл дверь позвонившему Воронцову, не ответил на его приветствие и только долго, с молчаливым упорством озирал его лик, будто искал возрастные изменения, случившиеся после их прежней встречи.

– Ты чего? – удивленно спросил Воронцов, держа на вытянутой руке пакет с хлебом, молоком и творогом.

– Я-то ничего, – тихо и нехорошо ответил импровизированный швейцар, никак не проявляя намерения принять у посетителя сделанные покупки, – а вот какого хрена ты тут потерял?

– Я? – глупо переспросил Воронцов, беспомощно лелея в памяти общие детские впечатления и медленно понимая их неуместность в сложившихся жизненных обстоятельствах.

– Да, ты. Чего ты тут вынюхиваешь?