Парус (сборник) - Владимир Шапко

– Подождёт, – коротко бросил слепой, и опять рвал утку.

Мальчишка сидел напротив него, безучастно осев во взрослой телогрейке с прогоревшим боком. На голове, как горшок, командирская фуражка с надломленным козырьком, с пятном пустым, где должна быть звёздочка. Отёчное землистое лицо. Под глазами синева.

Из внутреннего кармана засаленного пиджака слепой достал светленькую четушку без пробки. Чуть взболтнул и приложился, круто запрокинув, вмяв в толстый затылок стриженую голову. Подавшись вперёд и брезгливо сдувая водку с красных губ, осторожно ставил четушку на место, в карман. Снова отрывал мясо, жевал.

– На, пожри сперва, – сунул утку мальчишке. Вяло, без всякого аппетита, тот стал доедать растерзанную утку.

Панкрат Никитич поинтересовался, откуда они родом будут: местные ли с Барабы, или с другой какой «местнести».

– Это ещё зачем тебе?.. – замер с четушкой слепой.

– Да просто… Может, земляки? Может…

– Х-хы! Земляк какой нашёлся! – вдруг зло и грубо оборвал Панкрата Никитича слепой. Приложился к бутылке.

От неожиданности Панкрат Никитич растерялся. Хотел сказать слепому, что он ведь по-хорошему, без умысла какого спросил, но слепой, кривясь от водки, уже цедил сквозь зубы:

– Знаю, что дальше спросишь, знаю. Так я тебе сам скажу: с рожденья, с рожденья я слепой! Понял? – И неожиданно засмеялся – тонко, по-бабьи. Словно видел разинувшегося от изумления Панкрата Никитича. И всё смеялся, поясняя: – Подают лучше, подают, когда «инвал-лид войны!» Уразумел, старик? Хи-их, хих-хих!

Вдруг разом оборвал смех – и точно красная злоба нахлынула на лицо его. Торопливо начал шарить рукой возле себя. Потом по Митькиным коленям, потом дальше – лез к Кате…

– Где? Где она? Куда делась?..

Митька готов был закричать, отталкивал лапу слепого, не пускал к матери, загораживал. Катя вскочила, схватила Митьку, прижала к себе. Вскрикнула:

– Да что вы делаете-то?!

Панкрат Никитич строго спросил:

– Ты что, мужик, сдурел с водки-то?

Слепой сразу замер. Обмяк.

– Так это я, так… ничего… все они стервы – известное дело… так это я… – Вдруг выкинул руку с четушкой вбок: – Держи, Генка!

Мальчишка схватил, с жадностью выпил остатки.

Панкрата Никитича как ударили – откинулся на стенку, рот раскрыл:

– Да что же ты делаешь-то с малым, мужик?

– А чего? Пускай, – равнодушно сказал слепой. – Не уйдёт зато. А если и уйдёт – наши поймают, всё одно не жить. Он знает… – Слепой отвалился к стенке, любовно огладил живот, шумно выдохнул сытостью и тёплой водкой.

А мальчишка… мальчишка словно жизни плеснул в себя – взгляд его вспыхнул, оживился, но когда столкнулся с вылезающими глазами Кати и Митьки, ушёл в сторону, с ухмылочкой притушился. Мальчишка сплюнул в проход вагона, грубо дёрнул слепого:

– Хватит болтать! Вставай! Работать надо!

– Он зна-ает, – подленько смеялся слепой, – не поработаешь – водки не выпьешь, хи-их, хих, хих! Зна-ает. Куда ему без меня? Тут главное – следи, чтоб не напился. Вечером п, жалста, я разрешаю… Чего он вытворя-яет – обхохочешься, хи-их, хих! хих!

Панкрата Никитича затрясло, тихим, вырывающимся голосом сказал:

– Ну-ка, сволочь, немедленно отсель! Слыхал?!

– Но! но! ты! ты! – Слепой поднимался, пятился. – Я вот крикну сейчас по вагону – тебя в клочья разорвут!

Панкрат Никитич вскочил.

– Это мы тебя, паразита, разорвём! – Толкнул слепого в проход вагона: – Вон отсель, мразь, пока башка цела!

Торопливо, хватаясь за мальчишку, слепой спотыкался по вагону к тамбуру. Зло выбубнивал: «Погоди, кержацкая рожа! Погоди! Сейчас, кержак, сейчас! Погоди…»

Из ближайших закутков удивлённо выглядывали люди: а, где? чё? чё тако? что случилось?

Сидящий через проход у окна солидный мужчина средних лет, до конца проследив, пока слепой и мальчишка не скрылись в тамбуре, тут же храбро и деятельно поддержал Панкрата Никитича:

– Вы совершенно правильно поступили, гражданин! Совершенно правильно! Таких нужно сдавать в милицию! Только в милицию!

Его жена, полная испуганная дама, стала горячо объяснять всем, чему вот только что они с мужем были свидетелями. «Ужас! Ужас!» – выкатывала она фарфоровые глазки.

Подивился на таких помощничков Панкрат Никитич – и на место увалился, растерянно говоря:

– Вот так приветили убогого. А? Вот змей, так змей!.. Ах, ты, боров невыложенный! Да что ж это он с мальчишкой-то сотворил!

– А ты пошто встрянул? – вдруг накинулась на него старуха. – Пошто убогого обидел?

У Панкрата Никитича челюсть отпала.

– Убо-огого? – И заорал: – Да ты… ты… дура!!

– Сам дурак! – без задержки стрельнула старуха. И снова долбила: – Тебе какое дело? какое? Пошто грех на нас навлёк?

– Э-э, грех… – И неожиданно тихо, с тоской Панкрат Никитич сказал: – Он же… он же парнишку сгубил… Неужто не жалко? Чурка ты бесчувственная! – И покачиваясь, как от боли, колени поглаживая, со слезами смотрел в потолок. Старуха с презрением отвернулась.

Вся горя, Катя напряжённо смотрела в окно. Стегаемая молниями степь неслась под клубящим чёрным небом. По стеклу, словно слёзы степи, разбивались, сдёргивались торопливые струйки дождя. Испуганный, как гвоздок пряменький, Митька удерживал мать за руку.

Он возник внезапно. Как из воздуха. И сел, нога на ногу, фиксами на все стороны фикстуля.

– Закурить найдётся, пап-паша? – Пропитый голос – знойный песок. Саха́ра.

– Не курю, сынок, – ответил Панкрат Никитич и с готовностью пояснил: – Пчела не позволяет. Пасечник я.

– Ты смотри – не позволяет! – деланно удивлялся, ваньку валял фиксатый. – А с этим как?.. – Фиксатый щёлкнул ногтем себя по горлу. Кате с Митькой подмигнул: – Позволяет?

Панкрат Никитич доверчиво рассмеялся.

– С этим мо-ожно. Позволя-яет… – И выстрелил: – Но не любит! – И захохотал вместе с фиксатым. А тот аж переломился, задёргал на колене тощим, жиганским сапогом.

– Профессор, слыхал? – подмигнул солидному гражданину через проход вагона, дескать, ну даёт старик! «Профессор» запер дыхание и, как только фиксатый отвернулся, деликатно слинял с чемоданами и супругой дальше по проходу. У Кати похолодело в груди. Она хотела встать и выйти из закутка. К людям. Позвать кого-нибудь. На помощь призвать. Закричать, если что… Фиксатый, не сводя улыбочки со старика, как бы между делом, остановил её рукой. «Не спеши, симпатичная, посиди…» Рука была – как из железа.

А Панкрат Никитич, доверчивая душа, ничего не подозревая, чуть погодя уже рассказывал весело под перестук колёс: «…лет десять мне было всего. И вот, мил человек, пошли мы как-то с ребятёшками на Калюжно-озеро. На рыбалку. Версты три от села. Больно уж рыбы в этом озере было. Да. Как вышли за село, один молодец и достаёт горсть махры из кармана, дескать, налетай, братва, закуривай, я не жадный! Ну, все, понятно, цигарки начали крутить. И газетка нашлась. А я-то курить ещё не умею, не обучен ещё. Как быть? Да только разве молодцы оставят Панкратку в беде? Да ни в жизнь! Свернули вот такую козью ногу, что трубу паровозную, запалили и в рот Панкратке сунули. Да. И учат, значит, как курить-то надо. Ты, говорят, Панкратка, вдыхани в себя поглыбже – поглыбже, не бойся – и неторопливо так, понемножку, и выпущай дым-то, а в это время и говори… мда… «так, мол, твою так, да так, мол, твою эдак!» По-матерному, значит, пущай. Втянул я в себя храбро… ну, глаза-то и выпучил, ровно ёрш на крючке! Воздуху нету, посинел, наверно, весь (какой тут по-матерному пущать). Молодцы, как положено, по горбу постучали. Прокашлялся. Слёзы ручьём. Но – живой. Да. Не горюй, говорят, Панкратка, за первым разом завсегда так. Второй раз легче пойдёт. Ладно, утешили. Второй раз заглотил. И впрямь полегче (по-матерному даже успел чуть пустить). Да. И так, помаленьку да полегоньку и наладилось курево-то. Идём дальше, заглатываем и по-матерному выпущаем. Да. Тут, глядь, бричка из-за поворота вылетает. Мать честная! Папаня в бричке родной мой, вожжи натягивает! Молодцы по кустам рассыпались, а я стою как пень при дороге – и труба моя паровозная во рту книзу сверзилась, и дымит вовсю. Выплюнуть даже не догадался. Ну, папаня и приглашают меня, значит, в бричку. Садитесь, мол, разлюбезный сыночек, домой поедем. Сажусь, едем. Ну как, разлюбезный сыночек, спрашивает, накурилися аль нет? Ну, я: да, папаня, да больше никогда, да ни в жизнь! Ладно, говорят, дома порешим, как быть. Едем дальше, молчим. А отец мой не курил, да и братья старшие. Староверы, у них с этим строго. Ни-ни! Да. Приезжаем в село, к дому, во двор. Тут папаня и говорит, вот что, Панкратушка, я порешил: спытанье тебе сделать. Я сейчас лупить тебя буду, Панкратушка, как сидорову козу, но ежли не пикнешь, вынесешь – кури в своё удовольствие, слова не скажу. Ну а ежли заорёшь, то уж не обессудь – лупцевать буду кажен день. Для кредиту. Снял вожжи, разложил меня на бричке – и поехал… Как тут не кричать? Орал так, что полсела сбежалось. Да… В кровь избил меня папаня-то… Вот так, мил человек, с тех пор и бросил. И не тянет!» – смеясь, закончил Панкрат Никитич.