Темница тихого ангела - Екатерина Островская

– Не положено! – покачал головой заместитель начальника колонии.

– Петр Петрович! – крикнула из «рафика» медсестра, подзывая врача. – У больной пульса нет. Надо срочно делать укол адреналина в сердце и подключать электростимуляторы!

– Сваливайте отсюда! – махнул рукой майор Клешнин.

Врач прыгнул в «рафик». Не успел захлопнуть за собой дверь, как микроавтобус развернулся и помчался к воротам. Остановился и начал сигналить.

Майор Клешнин включил рацию и приказал:

– Редько, выпусти машину с врачами!

«Рафик» вылетел на трассу и понесся вдоль высоких елей подступающего к дороге леса.

– Хорошо, что дождя нет. Хоть и новая резина, но на такой скорости не прошли бы, – радовался шофер, – а так мигом домчим.

– Я все-таки поставлю ей капельницу с раствором: витамины не помешают, – вздохнула медсестра. – Вон она худая какая!

Она проверила пульс больной и удивилась:

– Нормальный вроде.

– И не хрипит совсем, – напомнил врач. – А то что бы мы делали?

Водитель выжимал из «рафика» все, на что был способен старенький автомобиль.

– Сколько у нас времени? – спросил его врач.

– Часа полтора точно. Так что успеем до Вологды добраться.

Позади остался Белозерск, теперь приходилось, включая сирену, обгонять попутные машины и предупреждать мигающим спецсигналом встречные. Проскочили пост автоинспекции. Двое инспекторов дорожного движения даже головы не повернули в сторону пролетевшего мимо медицинского микроавтобуса.

– Ребята, – прошептала вдруг медсестра, – она в себя пришла.

Наклонившись к Рощиной, спросила:

– Ты слышишь меня?

Ничего не услышав в ответ, повторила вопрос.

– Слышу, – тихо ответила Татьяна.

– Пошевелиться можешь?

– Не знаю.

– Попробуй!

Татьяна сжала и разжала слабые пальцы.

– Ну, видишь, как все хорошо, – услышала она, – а скоро будет еще лучше.

Через полчаса «рафик» проехал по мосту через неширокую речку и свернул с трассы на прилегающую узкую проселочную дорогу, протащился по колдобинам метров двести и, ломая кусты, въехал в лес, где стояла белая «девятка». Первым из микроавтобуса вылез врач, снял себя халат, с отвращением сдернул галстук, потом ярко-желтую рубашку.

– Про усы не забудь, – напомнил водитель.

Врач отлепил приклеенные усы и провел себя ладонью по подбородку.

– Ребята, – через окошко обратилась к ним медсестра, – идите в «девятку», нам тут переодеться надо.

Она открыла сумку, в которой была сложена одежда, и обратилась к Рощиной:

– Сейчас, Танечка, я тебе помогу. Сниму с тебя все, в новенькое нарядимся.

И тут же высунулась в окно:

– Валька! Ну сколько я тебя просить должна? Иди отсюда!

– Сейчас, только номера поддельные сниму, – ответил Серегин.

И тут же, обойдя машину, Валентин снял с номеров «рафика» самоклеющуюся ленту. Накануне они с Бородавкиным, увидев в Вологде медицинский микроавтобус, записали его номер, а потом перенесли цифры на самоклейку.

Теперь Серегин подошел к «девятке», в которой Бородавкин, устав от роли врача, электробритвой снимал со щек щетину, и стал наблюдать за этим процессом.

– Жалко, конечно, «рафик» бросать, – произнес Валентин, – когда еще так задешево другой купим!

– Снимай халат! – приказал Бородавкин. – Повезло нам, а то глупо как-то получилось. Эти цирики даже не въехали, что врач в «Скорой» в женском халате сидит.

Серегин быстро переоделся. Теперь он был в кожаной куртке и в замшевой кепке. Посмотрел на свое отражение в боковое зеркало и остался доволен.

Вскоре жена опять позвала его, он направился к «рафику», возле которого лежал на траве большой полиэтиленовый пакет.

– Халаты, а также свои вещи, и Бородавкина тоже, положи сюда, к реке спустись, камней напихай в пакет и забрось на середину, но так, чтобы ничего не всплыло! – приказала Люся.

– Не учи ученого, – отозвался Валентин и отправился выполнять приказание.

На берегу речки сидели с удочками мальчишки, и потому Серегину пришлось пройти немного, чтобы найти укромный уголок. Пакет ушел на дно мгновенно.

Валентин вернулся к «девятке» и крикнул:

– Побыстрее там: время – деньги!

Обернулся и замер. Из микроавтобуса вышла его жена и высокая тонкая девушка в джинсовом костюме и распущенными по плечам светлыми волосами.

Бородавкин тоже удивился:

– А это кто? – спросил он тихо.

Обе женщины приблизились. Люся широко улыбалась:

– Здорово Коля придумал с этими каблуками – сантиметров четырнадцать, не меньше: менты будут искать девушку среднего роста, а тут вон какая высоченная. Да, я еще вовремя про свой парик вспомнила, в котором на паспорт фотографировалась после развода. – И объяснила Татьяне: – Я ж за этого придурка второй раз замуж вышла. Снова паспорт меняла, а тот, что после развода получила, оставила себе на память, сказала, что потеряла, жалко было расставаться – уж больно я там красивая получилась. Теперь этим паспортом ты будешь пользоваться. Так что запомни: ты – Волобуева Людмила Валерьевна, а мне уж придется, как видно, до конца жизни теперь Людмилой Валерьевной Серегиной оставаться. Я тебе даже макияж такой же сделала, как у меня на той фотографии. Тебе нравится?

Татьяна промолчала в ответ.

Люся подтолкнула ее:

– А ты что, не узнала разве нас?

– Узнала, – тихо ответила Таня, – и Бородавкина тоже.

Валька обрадовался:

– Сейчас и Кольку Торганова увидишь: он теперь таким красавцем стал. – И, поймав взгляд жены, закончил: – Короче, почти половина класса за тобой приехала.

Пятаков ждал Николая в «уазике» возле стоматологической поликлиники.

– Они забрали Рощину пятнадцать минут назад: у нас еще почти два часа в запасе, – сообщил он, когда Торганов устроился на сиденье.

Николай открыл свою сумку и показал деньги полковнику.

– Хотя все может случиться с минуту на минуту, – сказал тот. – А где ваши люди нападут на врачей?

– Не знаю. Мне важен результат. Как только вам сообщат о том, что «Скорую» с Рощиной захватили, вы, Михаил Степанович, получаете деньги, и мы расстаемся. Кажется, так договаривались?

Пятаков кивнул. Он явно нервничал, но все же завел двигатель и спросил, куда теперь ехать.

– К выезду из города, к Московской трассе, – ответил Николай.

Вскоре они были на месте и оставались сидеть в машине, ожидая известий. Торганов волновался не меньше начальника колонии, но все же надеялся, что все прошло гладко. Если бы случилось иначе, то Пятакову наверняка сообщили бы по рации.

Так прошел еще почти час, когда наконец включилась рация и полковнику сообщили, что у врачей какая-то нестыковка, так как в колонию только что прибыла еще одна медицинская машина, но когда врачи узнали, что больную уже отправили в больницу, то сразу уехали, не стали даже в ворота въезжать. На всякий случай прапорщик Редько записал номер и этого микроавтобуса.

– Странно, – удивился Михаил Степанович, – столько времени прошло, а все тихо.

В это время Николай увидел, как мимо проехала белая «девятка» с петербургскими номерами и остановилась у обочины в шагах двадцати перед «уазиком», в котором они сидели. Николай начал доставать из сумки деньги и выкладывать пачки на колени Пятакова.

– Пересчитайте!

– В чем дело? – растерялся полковник.

– Все, – сказал Торганов, – огромное вам спасибо.

– Так мне еще не доложили.

– Потом узнаете, а я спешу.

Николай вышел из машины и перед тем, как захлопнуть за собой дверь, кивнул ничего не понимающему Пятакову:

– Не задерживайтесь, а то ваше отсутствие может показаться подозрительным.

«Уазик» развернулся и поехал по направлению к центру города. Торганов пошел к «девятке», не останавливаясь, миновал ее, свернул во двор дома, и вскоре оттуда выехала красная «Мазда» и направилась в сторону Московской трассы. Белая «девятка» тут же тронулась с места и двинулась следом с такой же скоростью.

Но проехали обе машины немного: перед самым выездом из города они остановились. Торганов подошел к «девятке», чувствуя, как замирает его сердце. Но когда открыл дверь, протянул руку Тане и произнес легко – так спокойно, словно они расстались всего час назад:

– Поедем в моей машине.

Она вышла, и он удивился тому, что Таня стала совсем иной. Если бы встретил ее просто на улице, оглянулся, быть может, но не узнал бы наверняка. Посмотрел бы вслед, точно так же, как сделал бы любой мужчина при встрече с незнакомой красавицей.

Он не узнал ее, потому что она стала другой, какой, может быть, и не была никогда. Она не могла быть такой, какой он ее видел в последний, а скорее всего, в единственный раз встречи во взрослой жизни – и то недолго, всего одно мгновение или чуть больше, когда ее вытащили из каменного мешка, чтобы показать ему. Тогда она боялась посмотреть на него. А теперь он сам боялся скосить глаза, чтобы не увидеть стройные ноги, обтянутые джинсиками – теми самыми, что он выбирал для нее в Москве. Тогда Таня была темноволоса и коротко стрижена, а теперь у нее были длинные светлые волосы, от нее пахло дорогими духами и роскошью.