Манас великодушный - Семен Израилевич Липкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конурбай теперь был истинным владыкой страны. Давно уже Эсен был дряхл, но еще более был он хитер, а теперь его дряхлость превышала его хитрость. Смерть Берюкеза поразила Эсена в самое сердце. Он понял, что мужчины из его рода не будут больше владыками Китая, и потерял он вкус к жизни. А Конурбай был голоден, он алкал величия и власти, он уже видел себя ханом ханов Китая, и поводья власти оказались в его толстой руке. Он обложил народ тяжкими податями, он отбирал в свое войско весь конский приплод и самых сильных людей из числа возделывателей земли, он держал в черном теле даже ханов, но ханы помнили восстание черной кости и оставались опорой и твердыней Конурбая. Широкосапогий великан готовился к битве с Манасом. Он думал:
«Я одолею Манаса, я возвращу дому Чингиза киргизские земли и киргизских рабов, я вернусь, увенчанный славой победителя, и весь Китай скажет: «Один Конурбай, великий полководец, достоин стать ханом ханов!» И тогда я возьму в жены эту гордячку Бурулчу и сяду на Чингизов престол, и мужчины из моего рода станут властителями Китая».
Не расстраивался Конурбай оттого, что Бурулча смотрит на него с отвращением.
«Она сделает так, — думал он, — как пожелает Эсен, а Эсен пожелает того, чего захочу я!»
Вот почему Конурбай терпеливо ждал столько лет согласия Бурулчи. Он не торопился, ибо не любил Внучку Неба и понимал, что она не сумеет противостать его силе. Однако когда Конурбай через Главного Повара Шийкучу узнал о заветных думах Эсена, узнал о том, что хан ханов взлелеял втайне мысль сделать своим зятем хитрого Незкару, он пришел в сильное волнение.
«Как бы в самом деле проклятый старик не обманул меня! Если Эсен сделает своим зятем Незкару, трудно мне будет воссесть на престол хана ханов!»
Так подумав, Конурбай решил поговорить с Бурулчой, поговорить хитро, задушевно и властно.
Бурулча жила в уединении. У нее не было ни близких слуг, ни советчиков. Одна Бирмискаль, оставленная ей Алмамбетом, сделалась другом ее сердца. В один из тех дней, когда перед самым закатом сильный, но короткий дождь освежает землю и после дождя оказывается, что на ступенях сохнут зеленые листья, опавшие с дерева, Бурулча сидела вдвоем с Бирмискаль. Они сидели там, где нисходили ступени к дорожке сада, а окно было позади них, и в окно прямо с неба отлого вливалась зеленая земля, и если бы они взглянули в окно, то увидели бы, что в том месте, где земля соприкасается с небом, она уже не зеленая, а красная, ибо закат после дождя был обилен красным цветом. Но девушки не глядели в окно, они глядели в противоположную сторону, на дорожку сада, и тихо беседовали.
— Когда я сидела с ним в одном седле, — сказала Бирмискаль, — меня тяготило его молчание. Мне было двенадцать лет, и я не понимала еще, какова глубина его горя. Если же он иногда открывал уста, то делал это лишь для того, чтобы произнести твое имя, дорогая Бурулча!
Бурулча отвечала:
— Милая сестрица, тебе знаком только язык наших уст, а есть еще язык сердца, вещий, правдивый и добрый. На этом языке я все эти годы разлуки разговаривала с Алмамбетом, и он отвечал мне, хотя я не видела его. Но годы идут, и, кроме голоса сердца, хочется слышать голос гортани. Таковы мы, люди: обладая необыкновенным, мы томимся по обычному. Сердце мое жаждет Алмамбета, оно запеклось и потрескалось от жажды…
Так говорила Бурулча, глядя вниз, на дорожку сада, выбегающую из-под ступеней, и ни разу не взглянув назад, в окно. А в окне стоял Алмамбет.
Алмамбет и его спутник без особого труда проникли к женским покоям дворца Эсена. Стража была приставлена ко дворцу больше для почета, чем для охраны Сына Неба, а охранители Бурулчи совсем разленились, не знали, когда день и когда ночь, ибо круглые сутки храпели, сидя верхом на дряхлых конях. Алмамбет, все же опасаясь часовых, решил подъехать к женским покоям не со стороны входа, а со стороны окон, прорубленных в белой высокой стене.
С дрожью в голосе, непонятной Сыргаку, Алмамбет сказал:
— Постереги, мой леопард, наших коней. А я взберусь к этому окну, второму от края стены. Там Бурулча. Если ты заметишь опасность, стукни своим копьем: оно достанет до окна.
Сыргак подумал:
«Он волнуется перед беседой с девушкой, как будто его ждет битва с грозным великаном. Что ж, пусть они встретятся, эти Сейнек и Кукук!»
Сыргак спрятал коней под листвой чинары позади женских покоев, улегся в тени конских ног, а Алмамбет быстро и ловко взобрался по стене к окну. Он увидел Бурулчу, и голова его закружилась. Он хотел крикнуть: «Моя Сейнек!» — и не мог: сильнее языка в гортани был язык его крепко бьющегося сердца. Он хотел крикнуть: «Я здесь, твой Кукук!» — и убил свои слова: к женским покоям приближался его смертельный враг, Широкосапогий Конурбай. Алмамбет пригнул голову и услышал слова Конурбая:
— Привет вам, госпожа Внучка Неба! То, что я сейчас вам скажу, другие не должны знать.
Бирмискаль сказала:
— Я прогуляюсь вокруг наших покоев.
— Обойди их трижды! — сказал Конурбай. И когда Бирмискаль удалилась, он повел такую речь: — Госпоже противен мой вид, но я пришел к ней не для того, чтобы ей понравиться, а потому, что мне дорога судьба дома Чингиза. Алмамбет, которого любит госпожа, пропал без вести. Если госпожа моя хочет, чтобы во главе державы стоял человек сильный и властный, если госпожа моя хочет, чтобы этот человек был рожденным в доме Чингиза, а не пришельцем, чуждым нашим нравам и нашей вере в бурханов[11], если госпожа моя хочет, чтобы властелин Китая
