Под покровом небес - Пол Боулз

– Да-а, – протянул лейтенант д’Арманьяк. – Вам не позавидуешь. В Нью-Йорке вас сразу стали бы спрашивать: «И что это ты сделал там с нашей миссис Морсби?» Вернувшись, вы попали бы в крайне неловкое положение.

Внутренне Таннер содрогнулся. Вернуться он, конечно же, не мог. Знакомые обеих семей наверняка и так уже вовсю друг друга донимают вопросами, потому что оба несчастья уже известны матери Порта, которой он послал две телеграммы с промежутком в три дня: тогда он еще надеялся, что Кит объявится; но это ж ведь… они там, а он здесь. Здесь не надо, по крайней мере, смотреть им в глаза, когда ему скажут: «Ага, значит, ни Порта, ни Кит больше нет!» Такое было бы просто выше его сил – нет, это и представить себе невозможно, а если он просидит в Бунуре достаточно долго, он обязательно дождется, ее найдут, из-под земли достанут!

– Да, положение было бы крайне неловким, – согласился он, помимо собственной воли усмехнувшись.

За одну только смерть Порта и то достаточно трудно было бы отчитаться. Обязательно найдутся те, кто скажет: «Господи боже мой, ты что, не мог запихнуть его в самолет и отправить в нормальную больницу – ну хотя бы в город Алжир? Брюшной тиф не убивает в мгновение ока!» И тут ему придется признать, что он их бросил, поехал куда-то один, да и вообще «не справился» с пустыней. Однако даже это само по себе было бы вполне представимо и не смертельно: как-никак Порт пренебрег прививками – вообще никаких вакцинаций перед отъездом не сделал. Но уехать, бросив Кит неизвестно где, было невозможно ни с какой точки зрения.

– Уж это точно, – покачал головой лейтенант, снова мысленно перебирая возможные осложнения, которые все-таки падут на его голову, если пропавшая американка обнаружится не в самом лучшем виде, где бы ее ни нашли. Ведь доставят-то ее сюда, в Бунуру, поскольку Таннер ждет ее именно здесь. – Но вы должны понимать, что ждете вы ее здесь или не ждете, на поиски это не влияет.

Эти слова, едва лейтенант их произнес, заставили его тут же устыдиться, но было поздно, они уже вылетели.

– Да знаю, знаю, – торопливо согласился Таннер. – Но я все-таки буду ждать.

Тем самым тема была исчерпана, и лейтенант д’Арманьяк этот вопрос больше не поднимал.

Они еще посидели, поговорили. Лейтенант упомянул о возможности как-нибудь вечерком вместе посетить quartier réservé.[123]

– Ну, можно, в принципе, – без энтузиазма кивнул Таннер.

– Вам надо отвлечься. Долго печалиться вредно. Я знаю тут одну девушку, она как раз…

Тут он осекся, вспомнив, что давным-давно убедился на собственном опыте: откровенные предложения такого рода, как правило, не пробуждают в человеке любопытство, а, наоборот, губят всякий интерес. Ни один охотник не захочет, чтобы дичь ему кто-то выбирал и за него выслеживал, даже если без этого ее, скорее всего, ему не добыть.

– Ладно. Хорошо, – безучастно кивал Таннер.

Вскоре он встал и принялся прощаться. Он будет так же приходить и завтра, и через день, и каждое утро, пока в один прекрасный день лейтенант д’Арманьяк не встретит его в дверях, впервые по-настоящему сияя, и не скажет: «Enfin, mon ami![124] Наконец-то хорошие вести!»

Выйдя в сад, Таннер опустил взгляд на голую, запекшуюся землю. По ней бегали огромные рыжие муравьи, иногда останавливаясь, чтобы воинственно помахать в воздухе передними лапками и жвалами. Ахмед затворил за ним калитку, и он уныло побрел обратно в пансион.

Обычно после этого он полдничал в накаленной солнцем маленькой, примыкающей к кухне обеденной зале, а чтобы пища была съедобнее, запивал ее целой бутылкой розового вина. Потом, одуревший от вина и жары, поднимался к себе в номер, раздевался и падал на кровать, чтобы проспать до той поры, пока солнечные лучи не станут более косыми, а окружающий пейзаж не лишится части убийственного сияния, которым блещет здесь в середине дня каждый камень. Теперь можно совершить приятную прогулку по окрестностям: в открыточно-яркую Игерму на холме, в довольно многолюдный Бени-Изген, расположенный ниже по долине, в Таджмут с его многоярусными террасами розовых и голубых строений и, конечно же, в обширную palmeraie,[125] где местные жители понастроили себе похожих на кукольные домики загородных особнячков со стенами из красной глины и крышами из выбеленных солнцем пальмовых листьев. Там постоянно слышится скрип колодезных воротов, а плеск воды, переливающейся по узким акведукам, лживо ласкает слух, противореча жесткой сухости земли и воздуха. Иногда целью его прогулки становился огромный базар в самой Бунуре; там он садился где-нибудь в тени аркады и наблюдал, следя за постепенным совершением какой-нибудь нескончаемой сделки, в ходе которой как покупатель, так и продавец в стремлении сбить цену или, наоборот, ее повысить прибегают ко всем мыслимым приемам актерского мастерства за исключением разве что настоящих слез. Бывали дни, когда он всех этих ничтожных людишек от всей души презирал: они же как ненастоящие – просто гротескные недочеловеки какие-то, как можно их всерьез считать равными прочим обитателям планеты! Это бывало в те дни, когда его приводили в ярость мягкие ручонки маленьких детишек, которые неосознанно хватали его за одежду или натыкались на него в уличной толчее. Поначалу он принимал их за карманников, а потом понял, что они просто пользуются им как опорой, чтобы быстрее продвигаться сквозь толпу, словно он дерево или стена. Это злило его еще больше, он яростно их отталкивал: дети все до единого были золотушные, в большинстве своем лысые, с темными черепами в подсыхающих болячках, обсиженных сплошным слоем мух.

Но бывали и другие дни, когда его состояние не было столь нервным; в такие дни, глядя, как медленно движутся вдоль рядов базара невозмутимые старцы, он говорил себе, что, если, дожив до их возраста, сумеет выступать с видом такого же достоинства, можно будет смело говорить себе, что жизнь прожита правильно. Потому что на их лицах естественным образом отражалось внутреннее благополучие и удовлетворенность. Не особенно об этом задумываясь, он постепенно пришел к выводу, что прожить жизнь так, как ее прожили они, пожалуй, стоило.

Вечера он просиживал в фойе пансиона, играя в шахматы с Абделькадером, противником, как оказалось, хотя и медлительным, но вовсе не пустячным. В результате этих ежевечерних посиделок они с Абделькадером сделались закадычными приятелями. Когда гостиничная прислуга выключала в заведении все фонари и лампы, кроме той, что горела в уголке, где они сидели за доской, и они оставались последними, кто еще не спит во всем доме, они иногда попивали вместе перно, после чего Абделькадер, шкодливо улыбаясь, собственноручно мыл и убирал бокалы: совсем ни к чему людям знать, что и он способен иногда употребить спиртное. Таннер поднимался к себе в номер, ложился и забывался тяжелым сном. А проснувшись, думал: «Может, сегодня…» – и к восьми уже выходил на крышу в трусах позагорать; туда же каждый день ему приносили завтрак, там он пил кофе и штудировал французские глаголы. Потом жажда новостей становилась нестерпимой – значит, пора идти наводить справки.

Случилось неизбежное: совершив бесчисленное множество поездок из Мессада во всех направлениях, Лайлы вновь наведались в Бунуру. А чуть опередив их, на старом военном грузовике прибыла группа французов, которых тоже разместили в пансионе. Таннер как раз спустился к ланчу, когда до его слуха донесся знакомый рев «мерседеса». Поморщился: какое занудство – терпеть тут еще и присутствие этой парочки! Он совершенно не был расположен через силу кланяться и улыбаться. Дальше шапочного знакомства его отношения с Лайлами так и не пошли – отчасти потому, что они уехали из Мессада всего через два дня после того, как привезли туда его, а отчасти по причине отсутствия у него какого бы то ни было желания, чтобы эти отношения развивались. Миссис Лайл – глупая, жирная, болтливая тетка, а Эрик – великовозрастный балованный маменькин сынок; таково было его к ним отношение, и он не собирался его менять. О причастности Эрика к истории с паспортами Таннер не догадывался: полагал, что они были украдены из отеля в Айн-Крорфе сразу оба, наверняка каким-нибудь местным со связями в уголовном мире или непосредственно с легионерами из Мессада.

Тут в холле раздался приглушенный голос Эрика:

– Гляди-ка, мамочка, еще не хватало. Тут до сих пор валандается этот обалдуй Таннер!

По всей видимости, шустрый юнец успел уже пробежать глазами список постояльцев, вывешенный над стойкой регистратуры. И тут же на него накинулась мать:

– Эрик! Ты что, дурак? Молчи! – послышался ее театральный шепот.

Таннер допил кофе и через боковую дверь вышел на удушающую жару, надеясь пробраться к себе в номер незамеченным, пока они сидят за ланчем. Маневр удался. Но посреди сиесты в номер постучали. Проснуться получилось не сразу. Открыл дверь, за ней хозяин пансиона с извиняющейся улыбкой на лице.