относительную свободу, именно в сравнении с животным. Ибо он определяется не
наглядною, наличною обстановкой, подобно животному, а своими мыслями, извлеченными из прежнего опыта или усвоенными путем чужих указаний. Вот почему мотив, который и им движет с необходимостью, не обнаруживается перед глазами зрителя вместе с деянием, но его носит человек с собой в голове. Это сообщает не только всем его действиям и стремлениям, но уже всем его движениям явно отличный от поведения животных характер; его направляют как бы более тонкие, невидимые нити; вот почему все его движения носят печать умысла и преднамеренности, что сообщает им внешний вид независимости, явно отличающий их от движений животного. Но вся эта большая разница всецело зависит от способности
абстрактных представлений, понятий. Вот почему способность эта есть сущность
разума, т. е. отличающей человека особенности, именуемой to logismon, to logisticon, ratio, la ragione, il discorso, raison, reason, discourse of reason[242]. Если же меня спросят, что же в отличие от этого есть
рассудок, nus, intellectus, entendement, understanding[243], то я скажу: он есть та познавательная способность, какой обладают также животные, только в различной степени, а мы в наивысшей, именно непосредственное, предшествующее всякому опыту сознание закона
причинности, который служит формою самого рассудка и в котором заключается вся сущность последнего. От рассудка прежде всего зависит интуиция внешнего мира, ибо одни чувства сами по себе способны лишь к
ощущению, которое еще далеко не есть
интуиция, а всего только материал для нее: «Nus ora cai nus acoyei, talla copha cai typhla»[244].
Созерцание возникает таким образом, что мы ощущения органов чувств непосредственно относим к их
причине, которая, именно благодаря этому акту интеллекта, принимает вид
внешнего объекта в нашей форме созерцания –
пространстве. Это и показывает, что закон причинности известен нам a priori, а не берет начало в опыте, так как последний, предполагая созерцание, сам становится возможным лишь благодаря этому закону. В
совершенстве такого вполне непосредственного восприятия
причинных отношений состоит всякое превосходство интеллекта – всякий ум, сметливость, проницательность, остроумие; ибо восприятие это лежит в основе всякого знания
связи вещей, в самом широком смысле слова. Его острота и верность делает одного человека понятливее, умнее, хитрее другого. Напротив, разумным во все времена называли человека, который руководствуется не
наглядными впечатлениями, а
мыслями и понятиями, так что всегда поступает обдуманно, последовательно и рассудительно. Такое поведение всюду называется
разумным поведением. Но при этом вовсе не подразумевают непременно честность и любовь к людям. Напротив, можно быть в высшей степени разумным, т. е. поступать рассудительно, обдуманно, последовательно, планомерно и методично, а все-таки при этом следовать самым эгоистичным, самым несправедливым, даже самым бесчестным правилам. Вот почему
до Канта ни одному человеку никогда не приходило в голову отождествлять справедливое, добродетельное и благородное поведение с поведением
разумным: то и другое принималось за совершенно различные и особые вещи. Одно основывается на
характере мотивации, другое – на
разнице в основных принципах. Лишь после
Канта, так как для добродетели был указан источник в чистом разуме, добродетельное отождествилось с разумным – вопреки словоупотреблению всех народов, которое не есть нечто случайное, а является продуктом общечеловеческого и потому согласованного познания. Разумное и порочное прекрасно могут совмещаться друг с другом, и даже только благодаря их соединению возможны большие, далеко идущие преступления. Точно так же отлично уживаются и неразумное с благородным, когда, например, я отдаю сегодня нуждающемуся то, в чем сам завтра буду нуждаться еще сильнее, чем он; когда я уступаю желанию пожертвовать бедняку деньги, которых ждет от меня мой кредитор; и так в очень многих случаях.
Но, как сказано, такое возведение разума в источник всякой добродетели, основанное на утверждении, будто он в качестве практического разума чисто a priori, наподобие оракула, дает от себя безусловные императивы, и сопоставленное с данным в «Критике чистого разума» неправильным объяснением теоретического разума, будто он есть способность, по существу дела, направленная на безусловное, которое принимает форму трех мнимых идей (и невозможность которого в то же время a priori познает рассудок), – возведение это, как exemplar vitiis imitabile[245], привело лжефилософов, с Якоби во главе, к их непосредственно «сверхчувственное» воспринимающему разуму и к нелепому утверждению, будто разум есть способность, по самой своей сущности предназначенная для вещей по ту сторону всякого опыта, т. е. для метафизики, и непосредственно и интуитивно познает последние основания всех вещей и всякого бытия, сверхчувственное, абсолютное, божество и т. д. и т. д. Против подобного рода утверждений, если бы господа эти, вместо того чтобы обоготворять свой разум, пожелали им воспользоваться, давным-давно должно было бы выступить то простое соображение, что если бы человек, благодаря особому органу для разрешения загадки мира, представляемому его разумом, носил в себе врожденную и только в развитии нуждающуюся метафизику, то по вопросам метафизики среди людей царило бы такое же полное согласие, как и относительно истин арифметики и геометрии. Это сделало бы совершенно невозможным, чтобы на земле существовало большое число в корне различных между собою религий и еще большее – коренным образом различающихся философских систем; напротив, тогда на всякого, кто расходился бы с остальными в религиозных или философских воззрениях, тотчас должны были бы смотреть как на человека, который не совсем в своем уме. Точно так же само собою должно явиться и следующее простое соображение. Если бы мы открыли породу обезьян, сознательно приготовляющих себе орудия для борьбы, или для построек, или для иного какого употребления, то мы немедленно признали бы у них разум; с другой стороны, когда мы находим дикие племена без всякой метафизики или религии, племена, действительно существующие, то нам не приходит в голову отказывать им по этой причине в разуме. Своей критикой Кант указал границы разуму, доказывающему свои мнимые сверхчувственные познания; разум же, который, по Якоби, непосредственно воспринимает сверхчувственное, он должен был бы найти поистине ниже всякой критики. Между тем такого рода властно-непосредственный разум до сих пор навязывают в университетах невинным юношам.
Примечание
Если мы желаем вполне основательно разобраться в учении о практическом разуме, то мы должны проследить его генеалогию несколько глубже. Тогда окажется, что оно берет свое начало в учении, которое основательно опровергнуто самим Кантом, но которое тем не менее как пережиток прежнего образа мыслей тайно и даже для самого автора незаметно легло в основу его теории о практическом разуме с его императивами и его автономией. Учение это – рациональная психология, по которой, человек составлен из двух совершенно разнородных субстанций: материального
