Современный самозванец - Николай Гейнце
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но меня прислала Екатерина Николаевна пригласить барышню кататься.
– Хорошо-с… Я доложу…
– Я думаю, это совершенно излишне…
– Нет-с, мне так приказано.
Через несколько времени на пороге полуотворенной двери появлялась сама Любовь Аркадьевна.
– Вас, вероятно, прислала мама толковать со мной о графе Василии Сергеевиче Вельском? – говорила она с презрительным смехом. – Так не трудитесь, мадемуазель Дубянская, я сама знаю, что делаю, а кататься я не пойду, потому что мне нездоровится и я хочу читать…
– Могу я зайти к вам вечером?
– Мне не хотелось бы, чтобы мне мешали.
Елизавета Петровна уходила со слезами на глазах. Ей было жаль молодую девушку и было обидно такое с ее стороны недоверие.
Такой или почти такой разговор произошел и в описываемый нами день – это было в одно из воскресений конца июля – когда Елизавета Петровна Дубянская собралась на дачу к Сиротининым и зашла к Любовь Аркадьевне предложить ей прокатиться перед поездкой.
Дубянская вышла одна из подъезда дома Селезневых, у которого стояла изящная коляска, запряженная парой кровных рысаков. Когда она уже садилась в экипаж, к ней подошел Иван Корнильевич Алфимов, шедший к Сергею Аркадьевичу.
– Вы уезжаете, как жаль… А Сергей Аркадьевич дома?
– Нет, его нет, он уехал с утра.
– В таком случае, позвольте мне проводить вас… Вы куда?
– В Лесной… К Сиротининым.
Лицо Ивана Корнильевича подернулось дымкой печали.
– Мне тоже надо в Лесной… Подвезите меня.
– Садитесь! – просто сказала Елизавета Петровна.
Он сел с нею, но сначала разговор не клеился – она казалась ему каким-то высшим существом, которое могла оскорбить речь о чем-либо земном. Но вдруг под влиянием какого-то неудержимого чувства Иван Корнильевич спросил:
– Вы презираете меня?
Дубянская посмотрела на него широко открытыми глазами.
– Вас?.. За что?
– До вас, вероятно, дошла история моей любви… Но теперь все кончено… эта девушка обманула меня.
– Я в первый раз слышу…
– Боже, мне кажется, что эта моя жизненная ошибка известна всем… Относительно же вас мне было бы очень больно, если бы вы были обо мне дурного мнения.
– Я и не думала быть о вас дурного мнения.
– Благодарю вас, благодарю… Ведь с тех пор, как я увидел вас, мне в душу заглянул какой-то свет добра и истины, и я поклялся, что сделаю все на свете, чтобы добиться вашего расположения, а быть может…
Он не договорил и остановился.
– Перестаньте… – начала она. – К числу человеческих добродетелей принадлежит и повиновение родителям, а вашего отца такое объяснение не порадовало бы… Лучше скажите, как вы проводите время?
– Очень однообразно… – отвечал он, поняв, что возвращаться тотчас к объяснению было бы бесполезно. – Сегодня, например, буду у барона Гемпеля… Там соберутся все наши…
– И Неелов?.. – спросила Дубянская под влиянием какой-то неопределенно мелькнувшей у ней в голове мысли.
– Нет, он отказался, потому что нездоров.
Дубянская облегченно вздохнула.
– И будете играть?..
– Да… Но, клянусь вам, последний раз…
– Смотрите, вспомните печальную историю моего несчастного отца, которую я вам рассказывала, и берегитесь, прошу вас, этих людей… До добра они вас не доведут… Это истинные сотрудники сатаны… Если вы хотите спокойствия своей души – разойдитесь с ними.
– Я это делаю и сделаю.
В то время, когда коляска с молодым Алфимовым и Дубянской уже катила по Выборгскому шоссе, на хорошенькой дачке в одном из переулков, прилегающих к Муринскому проспекту, царила оживленная деятельность.
Дмитрий Павлович Сиротинин с истинным наслаждением поливал куртины[2] цветов, а Анна Александровна хлопотливо накрывала на террасе стол и по временам с беспредельной любовью смотрела на сына.
– Милый ты мой, сколько ты для меня сделал!.. – проговорила она наконец, ласковым взором окидывая дачку, сад и огород. – Да и не для меня одной, а и еще для кое-кого! – прибавила она лукаво и ласково.
– Полно, мама, много ли я для тебя сделал! Вот разве в будущем пойдет лучше… – откликнулся Дмитрий Павлович. – Оно на это и похоже. Последнее время хозяйский сын оказывает мне такое доверие, что все удивляются – постоянно старается оставлять ключ от кассы у меня… А только и тогда я не думаю, чтобы Елизавета Петровна была у нас счастливой. Она привыкла жить в лучшей обстановке…
Мать не успела возразить ему, как у палисадника остановилась коляска, привезшая Дубянскую и Алфимова.
Анна Александровна стала так усердно просить его, что он не сумел отказаться и вошел. Елизавета Петровна также приняла живое участие в цветах и овощах.
Завязалась веселая, непринужденная болтовня, и какой бесцветной и гнетущей скукой показались Ивану Корнильевичу разговоры, которые ведутся в его компании.
Было уже поздно, когда Дмитрий Павлович проводил Елизавету Петровну домой.
На углу Литейной и Сергиевской она заметила горничную Любовь Аркадьевны, которая о чем-то разговаривала с Нееловым, но, увидя приближающийся экипаж, мгновенно исчезла.
Войдя в дом, Дубянская, томимая каким-то тяжелым предчувствием, тотчас пришла к Любовь Аркадьевне.
Маша уже встретила ее у дверей ее спальни.
– Барышня спит, – проговорила она, слегка отворяя дверь и указывая на лежавшую фигуру девушки.
– Хорошо, не будите ее… – отвечала Елизавета Петровна. «Странно, странно… – сказала она про себя. – Здесь что-то затевается…»
На другое утро Маша снова не пустила Елизавету Петровну к Любовь Аркадьевне, говоря, что та хотела хорошенько выспаться и не велела будить себя.
В двенадцать часов Екатерина Николаевна, узнав об этом от Дубянской, приказала Маше разбудить барышню.
Та повиновалась, но, вернувшись, объявила, что дверь барышни заперта изнутри, и как она ни стучала, не получила ответа.
В доме все переполошились и послали за слесарем, но ранее, чем он явился, кому-то удалось подобрать ключ и отпереть спальню Любовь Аркадьевны.
Самой ее там не было, но вбежавшая прежде всех Маша схватила со стола и отдала Елизавете Петровне запечатанное письмо без адреса.
Дубянская передала его Екатерине Николаевне.
Та судорожно разорвала конверт, развернула письмо и громко прочла:
«Дорогие родители, простите меня за то горе, которое я вам причинила, но и поступить иначе я не могла. Моя любовь сильнее дочернего долга. Но мы скоро увидимся – так скоро, как вы меня простите.
Люба».
– О, Боже! О, позор! – воскликнула Селезнева. – Она сбежала с этим адвокатишкой.
– Господин Долинский сидит у Сергея Аркадьевича… – заметила Маша.
XXI
Арест кассира
На дворе стоял конец сентября.
Петербург уже начинал оживать после летнего затишья, хотя сезон еще не начинался.
Было то межсезонное время, которое бывает в столицах в апреле и сентябре.
В первом случае все еще находятся в городе, но собираются его покинуть, а во втором многие уже приехали, но не устроились, не вошли, так сказать, в городскую колею.
На улицах уже людно, но нет еще настоящего оживления, все как-то особенно настроены, все куда-то спешат, видимо, обремененные заботами и делами межсезонного времени.
В клубах и театрах почти пусто, артисты играют, что называется, спустя рукава, набираясь сил к предстоящему сезону.
В присутственных местах, банках и конторах тоже среди служащих заметно апатичное отношение к делу.
Летом его было меньше, многие только что вернулись из отпусков и еще не сбросили с себя расслабляющие впечатления летнего кейфа, да и другие, следуя их примеру, неохотно переходят от сравнительного летнего безделья к серьезной работе.
Исключение в описываемый нами день представляла банкирская контора «Алфимов с сыном».
В ней царила полнейшая тишина и шла сосредоточенная напряженная работа.
Начиная с самого Корнилия Потаповича, летом почти не занимавшегося в конторе, и до последнего служащего – каждый был проникнут сознанием важности делаемого им дела.
Иван Корнильевич сидел в своем кабинете, помещавшемся рядом с кабинетом его отца.
Лицо его было мертвенно бледно и искажено ужасом сознания приближающейся развязки.
Дверь скрипнула.
Он вздрогнул и замер, но, увидя графа Сигизмунда Владиславовича, вздохнул свободнее.
Граф Стоцкий, поздоровавшись с молодым человеком, оглядел его внимательно.
– Что с тобой?
– У нас идет проверка кассы и книг… – пониженным шепотом, в котором слышалось необычайное волнение, отзетил Иван Корнильевич.
– Ну, так что же?
– Разве ты не знаешь?
– Я ничего не знаю… – спокойно ответил граф.
– Это ужасно… Что будет! Что будет!
– Неужели ты брал деньги из кассы? Какая неосторожность! – будто бы только сейчас поняв в чем дело, воскликнул граф Сигизмунд Владиславович с поддельным испугом.
