Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

Особенно сильно взволновала она молодых людей в группе студентов и гимназистов. Студенты и гимназисты начали срывать фуражки и подбрасывать их вверх, вопя «слава!».

8

Кружок студентов, гимназистов и реалистов состоял из наиболее национально сознательных и общественно активных представителей юношеских секций «просвит», которых губернские «просвиты» Правобережной Украины делегировали на первый всеукраинский съезд «вольного казачества» с целью наиболее глубокого изучения сего национально–патриотического движения для дальнейшей популяризации идеи «вольного казачествования» и широкого практического осуществления ее на местах.

От юношеской секции киевской «Просвиты», в частности ее печерского рабочего филиала «Ридный курень», делегатом был гимназист Флегонт Босняцкий.

Флегонт стоял у самого края обрыва Замковой горы, в историческом Чигирине. Господи! Быть может, на том самом месте, на котором стоял великий гетман, обозревая местность, думал, как завязать сабельный бой с наседающей шляхтой или татарвой! От волнения мороз пошел по коже у Флегонта и сердце замерло. Ожили степи, озера, оживет казацтво! Славных предков великих… Стихи слагались сами собой. И по содержанию, и по рифме лучше всего подходило бы сейчас слово «юнацтво», но перед тем нужна была еще рифма к слову «озэра», а тут рифмы выскакивали неуместные: химера, холера, черная пантера… Разве вот — эра?.. юнацтва. А между ними, посередине, — что?

Флегонт был глубоко взволнован. Родная старина точно бы сходила со страниц книг — тех самых, которые, почитай, двести лет были гонимы, находились под запретом; вставала из дедовских преданий, которые приходилось слушать украдкой, чтобы случайно не подслушал чужой человек; выливалась из песен, которые тоже пелись вполголоса, потихоньку лирниками на базаре; выплывала она, казалось, из–за самого горизонта, который проходил сейчас по луговой низине вокруг развалин исторического замка. Боже мой! Да ведь это же за Черным яром — и начало Дикого поля!.. И все это была старина родная, своя, прошлое родного народа, его история — славная и трагическая, стократ поруганная злыми пришельцами, прерванная, заживо в гроб положенная лютыми захватчиками!.. Оживает уже, оживает — пускай оживает! Чтобы в настоящем и в будущем не знали горя родные люди, чтобы было им легко и просто, свободно и хорошо, как и всем другим народам на земле…

Правда, когда витийствовал юродивый Смоктий, Флегонт — гимназист восьмого класса — был обескуражен и даже удручен. Вдохновителем и основоположником свободного национального движения выступал… юродивый, к тому же, кажется, и нетрезвый! Несет какую–то околесицу, просто — полишинель, цирк. Флегонт краснел, как девушка, и чуть не заплакал от обиды. Его угнетало оскорбительное чувство, горькое ощущение какой–то фальши, несоответствие идеалов фактам. Подобное чувство охватывало Флегонта всегда, когда в окружающей жизни давно прошедшее сталкивалось с современным, прошлое — с настоящим, древность — с мечтами о будущем. Тут Флегонт все чаще начинал ощущать какую–то пропасть, отсутствие подлинной связи, противоречие…

— Нет, нет, — возмущался самим собой Флегонт, — можно ли говорить о противоречиях, если сейчас налицо именно сглаживание каких бы то ни было противоречий! Ведь посмотрите, какое единение всех социальных слоев: национальная элита и простые люди, помещик и батрак, интеллигент и ремесленник — все слои общества вместе, как в древнем Киеве, когда оборонялись против разрушительного набега Батыя!..

А Смоктий — боже мой! Что можно требовать от забитого, пришибленного жизнью старого, возможно малость и скудоумного, деда? Откуда к нему могли прийти верные мысли? И ведь чувства его — искренние! Неотесанный, исковерканный безжалостным гнетом, с нахватанными с чужих уст словечками народный самородок…

Подобные досадные инциденты не могли, разумеется, убить высокий романтический восторг.

И Флегонт стоял у самого обрыва, смотрел на дымы, поднимающиеся один за другим с той стороны, откуда начиналось историческое Дикое поле — дикое поле украинского исторического прошлого, — и восторг пел в его груди тысячами взволнованных голосов…

Заседание съезда между тем шло своим чередом — генеральный писарь Кочубей информировал «вольное казачество» о том, что создается оно добровольно и самодеятельно, следовательно, и охочекомонно, то есть на собственные средства. Какие же будут взносы, и кто их будет выплачивать? Пока украинское государство встанет на ноги, взносы будут выплачивать все — сообразно своим достаткам. Например, атаман–генерал Скоропадский — тысячу рублей, а основатель Смоктий — копейку. Кроме того, среди всего вольного православного христианства украинской национальности будут пущены подписные листы — для сбора добровольных пожертвований на великое освободительное национальное дело.

9

Кортеж делегации Центральной рады тем временем приближался. Люди толпились у обрыва над степным раздольем, смотрели, прикрываясь рукой от солнца, в степь, и на юру, у стола президиума, почти никого и не осталось.

Кортеж выглядел импозантно. Впереди скакал всадник на белом коне. За ним — между двумя гайдамаками с длинными черными шлыками, с обнаженными сверкающими на солнце саблями — второй, чубатый, с непокрытой головой, держал длинное древко, на котором развевалась хоругвь малинового цвета. За ними еще кто–то на черном коне, и снова между двумя гайдамаками с саблями наголо — третий, без головного убора, с полощущимся на ветру длиннющим желто–голубым знаменем. А дальше — с полсотни гайдамаков во главе с командиром, который, вынув саблю из ножен, размахивал ею над головой, высекая из солнечных лучей молнии стальных вспышек. На белом коне впереди скакал Симон Петлюра.

Правда, до леса Петлюра ехал в фаэтоне — ведь в предыдущей деятельности театрального рецензентa и командира прифронтовых калокомпостных цистерн ему не так уж часто приходилось скакать верхом… Но на опушке леса Петлюра сошел с фаэтона, и ему подвели белого, Дубровского завода, жеребца: подарок Центральной раде от новоявленного в национальной элите мецената родного дела, заводчика–миллионера и владельца земельных латифундий на юге Украины, пана Балашова, теперь, собственно, — Балашова–Балашенко.

Прибыть на исторический национальный праздник в современном извозчичьем фаэтоне значило бы поступить, по меньшей мере, вопреки историческим традициям.

Собственно, возглавлять приветственную делегацию Центральной рады на съезд «вольных казаков», должен был, конечно, Винниченко: как самодеятельная, самооборонная, так сказать, милицейская организация «вольное казачество» должно было находиться под эгидой генерального секретариата внутренних дел. Но разве мог Петлюра допустить подобное? Он специально подстроил так, чтобы Винниченко из–за неотложных дел не смог отправиться в поездку. Во–первых, Петлюpa уже твердо решил: как только поступит из Франции обещанный золотой заем, «вольное казачество» перейдет на казеннoe содержание — следовательно, станет воинским соединением, подчиненным, разумеется, генеральному секретариату по военным делам. Во–вторых, Петлюра не мог допустить, чтобы в деле организации «вольного казачества» играл руководящую роль этот звенигородский атаман, педагог–юрист Юрко Тютюнник. Юрко Тютюнник был фигурой опасной. Правда, саму идею «вольного казачества» выпестовал именно Тютюнник, он же положил начало организации дела — поставил уже под винтовку первые шестьдесят тысяч верных идее национального возрождения бойцов. Но тем паче невозможно было оставлять это дело в его руках! Очень уж сильный это… соперник в борьбе за высшую власть в возрождаемом украинском государстве. Даже штаб–квартиру командования «вольного казачества» Петлюра непременно переведет отсюда, из далекого от Киева и слишком близкого к тютюнниковскому Звенигороду Чигирина — куда–нибудь поближе к столице, например в Белую Церковь: чем плохое место с точки зрения исторических традиций?