Луначарский - Юрий Борев

— Напугался? — спросил он у приятельствовавшего с ним Рюрика Ивнева.

— Да, испугался, — ответил Ивнев. — За тебя.

— Ишь как хитро поворачиваешь дело, — рассмеялся Есенин.

— Тут нечего поворачивать. Зачем скандалишь? Ты что, пьян?

— Нет. Как стеклышко. Не обращай внимания. Это все Клюев. Он стравил нас. Утверждает, что наступает «крестьянское царство» и что с «дворянчиками» нам не по пути. А «дворянчики» для него — все городские поэты.

— Уж не вообразил ли он себя новым Емельяном Пугачевым?

— Черт его знает! У него все так перекручено, что, неровен час, наречет себя или крестьянским царем, или всенародным поэтом… Но вообще-то он поэт талантливый…

Клюев между тем прошел за стойку, а оттуда — в подсобное помещение, выполнявшее порой функцию кухни. Вскоре он вышел оттуда в веселом расположении духа и с неестественно блестящими глазами. Не спрашивая разрешения у устроителей вечера, Клюев изъявил желание прочесть стихотворение. Он вышел на свободное пространство между столиками и объявил, что прочтет стихотворение из книги «Перезвон сосен». Выразительно подчеркивая музыку стиха, он начал читать:

Помню я обедню раннюю,Вереницы клобуков,Над толпою покаянноюТяжкий гул колоколов.

Опьяненный перезвонами,Гулом каменно-глухим,Дал обет я пред иконами —Стать блаженным и святым.

И в ответ мольбе медлительной,Покрывая медный вой,Голос ясно-повелительныйМне ответил: «Ты не мой».

Стихи Клюева были звучными, как колокольный перезвон, и читал он ярко и внятно. Однако, когда он закончил, в зале воцарилось молчание, всю холодность и неприязненность которого еще более подчеркнули несколько никем не поддержанных хлопков. Клюев угас и с болью, отразившейся на сумрачном лице, отошел в сторону, а затем снова исчез в подсобном помещении.

Через полчаса Клюев уже был сильно пьян и жаловался Есенину:

— Я — из народа, а народ меня не понимает. Почему? Не по-ни-ма-ет! — И глаза его наполнились вовсе не пьяными, а искренними слезами.

Есенин с сочувствием посмотрел на Клюева, но сказал резко:

— Поэзия — беспощадное дело. Стихи твои ладаном пропахли. Больно часто ты таскал их по церковным трапезным…

Тут Есенин вдруг с огорчением заметил, что Пастернак стал невольным свидетелем этого разговора, и замолчал. Он отошел от Клюева и, придя в дурное расположение духа, стал задирать Пастернака:

— Не больно воображайте, что вы лучше Клюева. Ваши стихотворения косноязычны. Их никто не понимает. Народ вас не признает никогда!

Пастернак был обескуражен этими неожиданными нападками. Он питал неприязнь ко всяким конфликтам, а тем более — к скандалам. Однако, оказавшись публично задетым, он не счел возможным смолчать и с подчеркнутой вежливостью ответил:

— Если бы вы были немного более образованным, то знали бы о том, как опасно играть со словом «народ». Был такой писатель Кукольник, о котором, вполне возможно, вы не слышали. Ему тоже казалось, что он — знаменитость, признанная народом. И что же оказалось?..

— Не беспокойтесь. И мы наслышаны о Кукольнике не хуже вас!

Скандал стал публичным, и на минуту в кафе воцарилась неловкая тишина. Тогда неожиданно встал Луначарский и произнес:

— Один восточный поэт, Омар Хайям, сказал: «У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, охаивать друг друга». Ну что же, может быть, ссоры поэтов — это извечное условие их быта и известная производственная необходимость. Каждый поэт — оригинальная личность. Каждый стремится к самоутверждению. При высокой степени непохожести на других это самоутверждение часто превращается в резкое столкновение. Сегодня все это еще усугубляется большим социальным, классовым, идейным, эстетическим расслоением современных деятелей культуры. Наша с вами задача — преодолеть разногласия, перешагнуть через социальное и культурное отчуждение, объединиться и служить нашей отчизне и нашей революции.

Убийца немецкого посла Мирбаха Блюмкин приятельствовал с Есениным, любил богему, любил посидеть в ресторане в компании поэтов, художников, актрис. Когда деньги и выпивка кончались, он подзывал метрдотеля, клал на стол наган и говорил: «Я — Блюмкин. Вина и закуски!»

Агнивцев жил в «белом» Крыму. При знакомстве он вручал визитную карточку: «Поэт Николай Агнивцев, миллионер». В те поры миллион стоила коробка спичек.

Глава двадцать вторая

ТЕАТРАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА

Искусство интересовало Ленина как дополнительный инструмент решения политических задач. Луначарский же, наоборот, рассматривал революцию как обстоятельства, благоприятствующие развитию литературы и искусства. Он искал в политике средство эстетических преобразований жизни народа, способы убыстрения художественного развития и формирования новых революционных писателей и деятелей искусств. В условиях глобального пафоса разрушения всего «до основания» Луначарский много сделал для сохранения художественных сил и возможностей императорских театров, незыблемости старых памятников архитектуры, нерушимости классической культуры.

Представители Петроградского совета числом в два человека, скрипя кожаными куртками и сапогами, не снимая кепок, несмотря на жаркий летний день, подошли по мраморным лестницам и широким коридорам к кабинету директора Мариинского театра. Из-за плотно прикрытой двери кабинета, не заглушаемый ее обивкой, в коридор вырывался мощный низкий голос:

— «Сатана там правит бал…» — Голос замер, потом начал сначала еще ниже: — «Сатана там…»

Старший по чину из похожих, как двойники, представителей решительно рванул дверь, буркнув:

— Ну вот, полюбуйтесь: второй год революции, а они тут Сатаной и прочей чертовщиной занимаются!

Они по-хозяйски вошли в кабинет и увидели высокого мужчину с острой бородкой и усиками, в черном плаще с красным подбоем. Из-под плаща торчала шпага. Мужчина то шумно полоскал горло, то начинал петь, то тут же неудовлетворенно прерывал свое пение, чтобы снова прополоскать горло, состоянием которого он был явно недоволен. Напрасно он беспокоился: музыкальная фраза, которую он успевал пропеть, звучала столь мощно, что плотная воздушная волна катилась навстречу вошедшим и звенели хрустальные подвески в люстре под потолком кабинета. Человек стоял спиной к двери и смотрел в окно. Он вновь начал полоскать горло и снова попробовал голос: