Небеса ликуют - Андрей Валентинов

— Католичка? — безнадежно поинтересовался я.

— Да! Да! Отрок сей это твердо знает! И учинили над ней черкасы насилие гнусное, были же они в числе немалом, а именно сто сорок семь человек. Однако же заступничеством Господа свершено было чудо: не повреждена оказалась девственность, и встала сия девица, и пошла ногами своими в храм, и помолилась Святой Деве. Через положенный же срок родила она младенца, причем девственность ее при том отнюдь не… Под моим взглядом он осекся, замолчал, вновь потупился. А хорошо бы длинноухому вернуться с этакой историей в Рим!

— Увы, монсеньор, увы! Тяжек мой путь и труден! Кстати, сказать я должен, что ждет вас некий юноша, именуемый Филоном, пришедший, по его словам, по делу важному…

— Давно?

Я вскочил, отряхнул песчинки. А я тут сижу ослиный рев слушаю!

— Давно. Потому и спешил я…

Наши взгляды встретились. Брат Азиний умолк, побледнел и начал медленно отползать в сторону ближайших кустов.

Надеюсь, он там встретится со ста сорока семью черкасами!

Пана старшого канцеляриста я нашел в полупустой таверне, именуемой на здешнем наречии весьма странно — Schinok. «Schin» — на всех европейских языках означает «китайский». Бог весть, что имели в виду мои земляки!

Пан Хвилон был не один. Я даже не удивился — недаром они показались мне столь схожими! Еретик да схизматик — хороша парочка!

Перед сьером де да Риверо стояла полная скляница с чем-то белесым и мутным, перед паном старшим канцеляристом — еще одна, но полупустая.

Познакомились!

— О чем беседа, господа мои? — осведомился я по-немецки, присаживаясь на скрипящую зыглю — страшную помесь стула и табурета. — Надеюсь, не очень помешал?

— Отнюдь! — На тонких губах сьера Гарсиласио зазмеилась знакомая усмешка. — Ваше присутствие весьма к месту, господин де Гуаира, ибо мы рассуждаем о принципах наилучшего общественного устройства.

На миг мне стало плохо. Хоть бы о девках поговорили, все легче!

— Господин Риверо преувеличивает, — поспешил уточнить пан Хвилон, явно не понимающий всей остроты ситуации. — Я лишь пытался объяснить господину профессору суть некоторых наших обычаев…

— Налейте! — вздохнул я, отнюдь не чувствуя облегчения. «Господин профессор» вновь одарил меня улыбкой и взялся за скляницу. Мутное пойло плеснуло в деревянный ковшик…

…О-о-о-о-о-ох!

Пан Хвилон не без любопытства понаблюдал за моими конвульсиями, после чего извлек кисет, а вслед за кисетом — знакомую турецкую люльку.

— Не приучились, господин Гуаира, в Индиях Кастильских?

Сизый дым пополз к потолку, и я почувствовал, что попал в ад. Огонь внутри, дым — снаружи. И полным-полно грешников!

— Господин Гуаира, между прочим, желает жить исключительно на Острове Утопия, — голосом, полным скрытого торжества, произнес сьер еретик. — Представляете, господин магистр? Общие дома, общие жены, общие штаны…

Оказывается, пан Головатый ко всему еще и магистр! Надо было сразу догадаться! Два ученых мужа за скляницами горилки…

Пропал!

— Идеи Мора и Кампанеллы сугубо сомнительны! — Глаза за толстыми стекляшками сурово блеснули. — Они ограничивают свободу личности, а также ведут к хозяйственному застою, поскольку отсутствие частной собственности не позволяет…

— А Нострадамус считал, что именно на Руси идеи Мора воплотятся в жизнь, — не выдержал я. — Может быть, помните? «Есть сила в ученье и замыслах Мора, ее сквозь века понесет Борисфен…» Начнется великая революция, которая продлится семьдесят лет и три года…

— Чушь! — Сьер Гарсиласио даже подпрыгнул от возмущения. — Ваш Нострадамус — шарлатан. Все его пророчества либо выдуманы задним числом, либо просто бессмысленный бред. Ни года, ни даже столетия — поди проверь! Какой-то Франко сплотит Испанию, какой-то Хитлер попытается захватить Европу!..

— Верно! — Пан Головатый пристукнул ковшиком по столу. — Особенности общественного устройства Руси полностью исключают построение здесь общества без частной собственности…

Спелись, умники!

— Налейте еще! — попросил я.

…У-у-у-у-ух!

— Бред этих фанатиков — Мора, Колокольца, Бэкона — величайшая опасность для человечества! — тут же подхватил сьер Гарсиласио. — Знаете, я против произвола, но король Генрих был прав, когда отрубил голову Мору. Только делать это надо было раньше. Вы со мной согласны, господин магистр? Всех этих, прости Господи, «утопистов» я бы отправлял на плаху!..

…Пошел-поехал — по кочкам, по кочкам! Теперь ему уже, выходит, головы подавай? Растет мальчик!

Третий ковшик я налил себе сам.

…Ы-ы-ы-ы-ых!

Закусить бы! Да на столе — один таракан. Рыжий. Впрочем, и он в щель спрятался. Почуял!

Сьер римский доктор закончил с плахами и перешел к веревкам. Но я уже не слушал.

Пусть его!

— Пан Адам густо «михайлики» опрокидывает! — усмехнулся пан канцелярист, переходя на родной русинский. — Сразу видно, каких пан кровей! То пану профессору Риверо не в пример!

Еще бы! «Пан профессор» только губы в ковшик тычет! Зато болтает!..

— То не налить ли нам пану профессору еще оковитой? Черт возьми! Первая здравая мысль за весь разговор! «Михайлик» — доверху. Жалкое сопротивление сьера еретика сломлено.

…Краснеет, синеет, кашляет, задыхается, зеленеет…

Будет знать!

— То Бог с ними, с политиями этими, — вздохнул пан канцелярист, дымя люлькой и с сожалением поглядывая на мучения сьера Гарсиласио. — Сии политии мне еще в коллегии Киевской изрядно надоесть успели. Пришел я сказать, что пана Адама знакомый, прозываемый Павлом Полегеньким, записан в полк Переяславский. Полковником там Хведор Лобода, пан же Полегенький вписан сотником Воронкивской сотни. Ныне полк Переяславский по повелению ясновельможного гетьмана из Чигирина на запад отправлен с иными полками вместе.

— Спасибо…

Огненная горилка внезапно показалась болотной водой.

Скоро увидимся, пан сотник!

Переяславский полк, Воронкивская сотня…

Скоро!

— А-а! Вот вы где!

Стены содрогнулись, затрещали косяки…

— А вот и я!

Грозный шевалье дю Бартас долго поднимал ногу, пытаясь переступить через порог. Наконец это ему удалось — с третьей попытки.

— Открою вам секрет, мой дорогой друг! Я изрядно пьян!

Не может быть!

— Увы, шевалье, я тоже.

— Не-е-ет! Разве вы пьяны? Это я… А что я? Ах, да! Я — пьян! Это не горилка. Это — смерть!

От его камзола уцелели одни лохмотья. Рубаха и вовсе сгинула. Сапог, правда, остался — один.

— Гуаира! Давайте позовем сюда нашего попа! Позовем и… Э-э-э-э… Поколотим! Нет, нельзя! Ну, тогда напоим до смерти! Знаете, я так ненавижу этих божьих дудок!

Идея была хороша, но брат Азиний оказался предусмотрителен и вовремя исчез. В последний раз я видел его, когда входил в шинок, — попик пребывал в компании с неким бойким юнцом. Не тем ли, что поведал о ста сорока семи черкасах и непробиваемой девственнице?

— А мне они грамоту дали! Нет, не грамоту — универсал! То есть… Прочитайте сами!

Свеча никак не хотела загораться, глаза — разбирать затейливую вязь. К счастью, пан старшой канцелярист пришел мне на помощь.

— Это называется «аттештат», пане моцный, — сообщил он. — Тут сказано, что Августиний Бартасенко, то есть вы, хоть и клятый латинщик, но лыцарь отважный и всему казачеству запорожскому друг.

Я поспешил перевести.

Вздох — тяжелый, полный тоски.

— Правда? Эти бунтари, эти мятежники!.. Но ведь я сам — мятежник! Как же быть, Гуаира?

Я покосился на сьера еретика, брезгливо нюхавшего ковшик. Раз нельзя напоить попа…

…Только когда ученая голова сьера Гарсиласио ткнулась лбом о деревянный стол, я счел экзекуцию оконченной.

Это ему за Томаса Мора!

Шевалье — добрая душа — был в восторге. Пан Хвилон сочувственно покачал головой, присовокупив, что в Киевской коллегии «пан профессор» не проучился бы и семестра.

Слаб пошел ныне еретик!

Прежде чем распрощаться с владельцем окуляров, я задал вопрос, на который, честно говоря, не ждал ответа. Но пан Хвилон не стал темнить.

Переяславский полк у Золочева, где capitano Хмельницкий добивает отряды коронного гетьмана Калиновского. Но под Золочев мне не успеть. Войско Его Королевской Милости Яна-Казимира уже в Сокале. Впереди — Полесье, куда поворачивает полки казацкий capitano.

Полесье! Леса, болота, тысячи речек и речушек, древние города, помнящие еще Владимира Святого…

Ты ждешь встречи, Брахман?

Несмотря на все старания, отец Гуаира не может скрыть своей ненависти к славным запорожским черкасам, посмевшим выступить против всесильного папского престола и его верных слуг — польских магнатов. Ненависти — и страха.