Люди в бою - Альва Бесси

В полдень нас сменяет 27-я дивизия, мы настолько рады выбраться из этой дыры, где в общем-то так ничего и не произошло, что отмахиваем бегом чуть не все пять километров по оврагу до шоссе Гандеса — Корбера. На шоссе мы перестраиваемся и идем к Мора-де-Эбро — там, за пятнадцать километров от фронта, мы станем на отдых. Корберу мы пересекаем при свете луны, когда мы подходим к предместьям, нам в нос внезапно шибает трупным запахом. От города ничего не осталось: через полчаса после того, как наши части, заняв его, ушли на Гандесу, налетели фашисты и разрушили город дотла. В этот день они возвращались ежечасно, бомбежки, ровняя город с землей, следовали одна за другой. Хотя в Корбере не расквартированы войска, нет складов оружия, но через нее проходило шоссе — сейчас его загромождают развалины. Когда мы идем через город, не слышно ни звука, только шарканье наших ботинок по разбитой мостовой; от разлагающихся тел женщин, стариков и детей, все еще погребенных под развалинами, по пустынным, залитым луной улицам разносится сладковатый смрад; остовы домов отбрасывают на дорогу причудливые тени. Мы молча проходим через город: что тут можно сказать?

Мы лежим посреди большой оливковой плантации, раскинувшейся на широких террасах, по краям ее окаймляют невысокие холмы, где мы расставляем наблюдателей — они должны предупредить нас о приближении самолетов. Но что толку предупреждать, если фашисты прилетают и улетают весь день, и с каждым часом их становится все больше. Летят звеньями — пять, пятнадцать, двадцать один бомбардировщик враз — «савойи», «юнкерсы», а над ними, сопровождая их, летят истребители. Они летят к реке и от реки, снуют туда-сюда, мы, лежа на террасах, ощущаем, как гулко вздрагивает земля, видим столбы черного дыма на берегу. Не проходит и нескольких дней, как они выслеживают нас: грузовики, подвозящие еду, и цистерны оставляют отчетливые отпечатки шин на белесой от пыли земле, к тому же бойцы, забывая об осторожности, то и дело вылезают из укрытий. Выспавшись, они слоняются взад-вперед, навещают приятелей в соседних ротах и батальонах XV бригады, то и дело бегают в узкие, как щели, сортиры, вырытые на склонах, — мы все до одного страдаем поносом.

Прибывает пополнение — сто пятьдесят человек, двадцать пять из них американцы. Джо Норт, корреспондент «Дейли уоркер», приезжает в отличном матфордовском «седане» вместе с Луисом, тоже корреспондентом, у обоих есть с собой сигареты. «Держи, — говорит Луис, стоя перед группой бойцов. — Это тебе, это тебе, а это тебе». С приездом Джо неясные намеки Рольфа обретают некоторую определенность. Что касается писательской работы, тут возможен один из двух вариантов: или я стану фронтовым корреспондентом «Добровольца свободы» вместо Эда Рольфа, который заменит Джо, или нам обоим подыщут работу в Барселоне в министерстве пропаганды. Все решит поездка, которая в скором времени предстоит Эду, но он, похоже, пока никуда не собирается. Бег наперегонки со временем — вот что такое наши поиски писательской работы: ведь нас, того и гляди, опять пошлют в бой!

Норт и Луис нас покидают, а самолеты остаются при нас. «Хуже места для отдыха не подобрать», — говорят ребята: они лежат под деревьями, делая вид, будто не замечают гула самолетов, неспешно проплывающих над нами клин за клином. Мы теперь знаем, когда самолеты собираются бросать бомбы: если они хотят попасть в цель, они должны лететь под углом шестьдесят — семьдесят градусов к горизонту. Мы следим за ними и, когда один клин проходит опасную точку, вздыхаем с облегчением и ждем следующего. Они прилетают, весь день они прилетают и улетают, кружатся над нашими головами; из них, клубясь, вылетают клочковатые белые хвосты. «Это сигнал, — говорят ребята, когда видят эти хвосты впервые. — Теперь жди беды». Оказывается, фашисты кидают листовки: когда через несколько минут листовки наконец опускаются на землю, бойцы, поддавшись любопытству, бегут их подбирать:

Переходите к нам «призывает листовка» вместе с офицерами или без них. Если вы сдадитесь в плен, вам ничего не грозит; в противном случае — вы погибнете: все ваши мосты разрушены.

Ребята смеются, говорят:

— Смотри-ка, листовки-то штрейкбрехеры набирали — на них нет печати профсоюза.

Стоит ли умирать, если война все равно проиграна? Выкиньте белый флаг, переходите к нам. Не бойтесь, вам гарантируют полную безопасность. Вас хорошо примут, вы будете жить в мире и достатке, наслаждаться изобилием, покоем, справедливостью и свободой.

— Напечатано из рук вон плохо, — говорит Дик: он знает, что говорит, раньше он был типографским рабочим.

— Пригодится для подтирки, — говорят ребята. — А то мы извели всю «Дейли».

Во франкистской Испании «говорится в листовке» царит справедливость, здесь — изобилие, мир, свобода. Здесь нет голода. Нет гонений. Нет ненависти. Переходите к нам, к своим братьям. Переходите линию фронта.

Текст немыслимо трогателен, крайне наивен и довольно жалок, однако нужного воздействия листовки не оказывают. За всю долгую операцию Эбро к Франко перебежали всего несколько человек.

— Похлопочи за меня перед Франко, Эд, — говорю я. — Пусть возьмет меня к себе на работу: у него из рук вон плохие пропагандисты.

— А Карни чем плох? — говорит Эд. — Он на Франко работает не за страх, а за совесть…

…Мы донельзя грязны, по нам ползают вши — и нам обещаны баня и чистая одежда. Одежду действительно привозят; с баней хуже: из душевой установки валит черный дым. И вот как-то ночью нас сажают в грузовики, мы катим по шоссе к Эбро и въезжаем в Мору. С апреля Мора сильно изменилась. Несмотря на ежедневные бомбежки, превратившие процветающий промышленный город в руины, в нем осталось немало жителей — эти люди не захотели покинуть свои дома, для них даже смерть предпочтительней переезда. Понять их трудно, но можно. (В основном это старики.) По обеим сторонам улиц зияют провалы, у многих домов взрывами целиком снесены стены, и лунный свет освещает комнаты, где еще стоит на своих местах мебель; мы минуем город с его руинами, едем к реке. В руинах, напоминающих театральные декорации, есть что-то неприличное.

Вода в реке теплая, только течение очень быстрое. Мы постепенно привыкаем к Эбро: мы дважды переправлялись через него, а теперь еще и купаемся в нем. Ребята хохочут, кричат, плещут друг на друга водой, резвятся, как дети, становятся в неглубоких местах на руки. Они ныряют на дно за камешками, плавают под водой, щиплют друг друга за зады, проплывают друг у друга между ног, как дельфины. На дальнем берегу порой мелькнет свет фар — это грузовики везут к реке оружие, боеприпасы: их перевозят только по ночам. Нам не хочется выходить из воды, переодеваться в чистую одежду, которая ждет нас на берегу. Мы отмылись дочиста, но вшам холодная вода нипочем. После купания ты кум королю, чувствуешь себя чистым, обновленным, отдохнувшим, свежим в выстиранной, хотя и потрепанной одежде. Нас отвозят обратно в лагерь; в эту ночь мы спим беспробудным сном.

Однако, если прежде мы боялись, что нашей передышке скоро конец и нас отправят на фронт, теперь нами владеет тревога иного — хотя и не совсем иного — рода. Мы знаем, что каждый прошедший день приближает нас к фронту; каждый прожитый час укорачивает данную нам передышку, ребят это пугает, и, стыдясь своих опасений, они наперебой уверяют, что хотят на фронт. И днем и ночью, ни на минуту не смолкая, грохочет артиллерия. «Что угодно, только не это нудное ожидание», — говорят ребята. Поэтому мы — за исключением нескольких человек — не слишком налегаем на работу, без особого энтузиазма роем круговые окопы около стволов деревьев, чтобы было куда спрятаться на случай бомбежки. Мы беспечно оставляем на виду всякие белые предметы: консервные банки, бутылки, светлые одеяла, рваные газеты, мы ходим по открытой местности, прямо над нашими головами проносятся самолеты, а нам хоть бы хны; обезумевший от ужаса товарищ кричит: ложись, если тебе не дорога твоя жизнь, мне моя дорога — а мы ноль внимания.

К нам снова приезжает Джо Норт, на этот раз он привозит с собой Эрнста Толлера, эмигрировавшего из Германии драматурга, и молодого человека по имени Дэниел Рузвельт; Рузвельт говорит, что он корреспондент газеты «Бруклин дейли игл», где я прежде работал. Вернее сказать, он согласился посылать туда статьи из Испании, которые газета опубликует, если сочтет нужным, но пока он еще ничего для них не написал, к тому же на днях он возвращается в Париж. Невозмутимый, крепко сбитый Толлер расхаживает среди бойцов, разговаривает с ними, расспрашивает, как нас кормят, хватает ли нам курева. Когда появляются фашистские самолеты, все прячутся, один Толлер остается стоять, следит за самолетами в театральный бинокль. «Что это за болван торчит там на самом виду?» — раздается крик, но Толлер продолжает стоять как ни в чем не бывало и, пристраивая бинокль поудобнее, приговаривает: «Да, у нас в первую мировую войну самолетов было меньше».