Иерусалим - Денис Соболев

«Ага, — подумал я, — кажется приплыли».

— Н-ну, мы это еще всерьез не обсуждали.

— А что ты про это думаешь?

— Да ничего, — сказал я, — будет день — будут песни.

Мне не хотелось ничего ей обещать; слишком часто я утешал себя тем, что когда Иланка хоть немного подрастет, Аня пойдет работать и это решит значительную часть наших проблем.

— Это хорошо, что ты пока всерьез про это не думал, — сказала Изабелла Борисовна, — а то Аня что-то говорила про то, что ей уже пора пойти работать. Ты же настоящий мужчина, ты не можешь с ней так поступить.

— Да нет-нет, что вы! — сказал я, и мы перешли на политику.

Анюта пришла довольно быстро, мы еще немного поговорили, и Изабелла Борисовна ушла. Поначалу я хотел пересказать Ане наш с ней разговор, но потом передумал; Аня довольно болезненно относилась к критике в адрес своей семьи, и пересказ мог закончиться скандалом на весь вечер. Кроме того, мне пришло в голову, что Изабелла Борисовна могла начать этот разговор с ее ведома; но, с другой стороны, Аня же сама постоянно говорила о том, что денег нам не хватает и если бы не Иланка, она бы была готова пойти работать кем угодно — хоть дворником, хоть моделью. Все это было слишком запутанно, и мне даже захотелось снова отправиться к Саше, выпить виски и поболтать; но, вспомнив его последнюю выходку, я передумал и пошел смотреть «Улицы разбитых фонарей». Аня заглянула в телевизор, поморщилась, но промолчала.

На следующий день я проснулся около пяти — безо всякой причины, но с мыслью о том, что уснуть мне снова не удастся; минут через сорок эта мысль превратилась в твердую уверенность, и я вылез из кровати. Боясь разбудить Аню и Иланку, я не стал включать душ, обтерся полотенцем и пошел завтракать. Раньше в такой час я бы вышел на балкон выкурить сигарету, но Аня не переносила дыма, и еще до свадьбы я пообещал ей бросить курить; так что дома курить было нельзя. Я попытался почитать краткое описание новой версии одной из программ, которой мы пользовались, но довольно быстро почувствовал, что в моей голове еще очень сумрачно и как-то сыро, и описание закрыл. Анюта как-то сказала мне, что я хожу такой мрачный (это была неправда, точнее, не слишком удачная фигура речи), потому что совсем перестал заниматься спортом; но бегать в такую рань мне не хотелось, так что я оставил Ане записку, где написал, что решил, по крайней мере, прогуляться по свежему воздуху, и вышел из дома. На самом деле, выходя, я еще не был полностью уверен, что и вправду собираюсь устроить себе часовую прогулку, но ничто другое мне в голову не пришло, а возвращаться было как-то нелепо, да и Анюта просыпалась обычно в дурном настроении, и я действительно отправился гулять вдоль широкой каменистой долины с рощицей на дне, отделяющей Писгат-Зеев[144] от соседнего района Неве-Яаков[145].

Было сумрачно и холодно; по утрам мне всегда казалось, что, по крайней мере, несколько месяцев должны отделять нас от дневного иерусалимского жара; тяжелый шум машин рассекал студенистое спокойствие, покрывшее пейзаж; сквозь пелену утренней дымки проступали силуэты дальних домов и сухая ночная нежность гор. Рассветный холод обострил зрение и чувства, на полупрозрачной ткани раннего утра они дорисовали буро-зеленые склоны долин с белыми проплешинами и мелкой рябью, светло-желтые силуэты Иудейских гор, красноту песчаных холмов и густые тени ложбин. Хизме[146] безглазой каменной массой обозначилась на полпути до горизонта, ее дома скатывались к Писгат-Зееву белой туманной лентой, напоминая каменный след, оставляемый в горах сошедшим селем: голубизна утреннего неба медленно приходила на место рассветной крови. И неожиданно в неясном утреннем свете я увидел черную фигуру, пересекавшую напрямик пустыню и медленно поднимавшуюся от Неве-Яакова по южному склону долины; выбранная им дорога едва ли сокращала путь и, вне всякого сомнения, делала его более долгим и тяжелым; на половине подъема идущий стал забирать все правее, двигаясь почти параллельно склону и медленно приближаясь ко мне.

Еще через несколько минут я уже смог его рассмотреть; черное пятно на буро-зеленом склоне холма превратилось в высокого тощего старика-ортодокса с клочковатой бородой и холщовым мешком за плечами; по всей вероятности, он шел из ортодоксального квартала Кирьят-Каменец[147] форпоста города, выстроенного к северо-востоку от Неве-Яакова, на самом краю Иудейской пустыни. Появление старика в столь неурочный час, выбранный им путь, да и весь его облик, были исключительно странными и нелепыми, но ничто не могло сравниться по нелепости с его бутафорским серым мешком из грязного грубого холста. Старик шел медленно, неуклюже и с видимым трудом; и чем ближе он подходил, тем более отчетливым становилось мое чувство, что он пытается выйти к дороге в том самом месте, где я стоял; возможно, он хотел о чем-то спросить. Поначалу я собирался уйти, но старик меня заинтересовал; я сел на один из валунов и закурил; минут через пять черная шляпа старика показалась над холмом. Я встал с камней и подошел к нему.

— Вы что-нибудь ищете? — спросил я.

— Да, — ответил он, сипло кашлянул и замолчал.

Вблизи он производил еще более странное впечатление; его лапсердак и брюки были не просто старыми и потертыми — на них были отчетливые пятна грязи, прилипшие травинки и листья; казалось, что он много ночей спал на земле; было похоже, что это один из иерусалимских нищих. Впрочем, с этим не вязалось его лицо — узкое и выразительное, несмотря на рваную с желтизной бороду, его окаймляющую, — в других обстоятельствах я бы назвал его благородным и одухотворенным. В нем даже сохранилась известная доля надменности; и мне стало грустно, что человек, наделенный природным умом и когда-то, вероятно, живший далеко не среди отребья, пал так низко. Впрочем, его судьба меня не слишком интересовала, и к тому же мне было неприятно показаться навязчивым; тем не менее я решил, что уйти молча будет невежливо, и сделал еще одну попытку.

— Я вам могу чем-нибудь помочь? — спросил я. — Что вы ищете?

— Да, ищу, — сказал старик, медленно и отчетливо выговаривая каждый звук и подчеркивая свои слова интонацией и жестами. Все мгновенно объяснилось; и холщовый мешок за плечами, и предыдущий ответ, и его странная прогулка по утренней пустыне. Нищий старик был явно пьян; возможно, что пьянство и было тем пороком, который довел его до нынешнего отталкивающего и унизительного состояния. Мой интерес к нему почти мгновенно испарился, уступив место жалости и отвращению.

Он был похож на гигантский подберезовик, разросшийся вопреки законам природы и необъяснимо изменивший свой цвет; я отступил на шаг и вновь взглянул на черную сомнамбулическую фигуру, подплывшую ко мне в пустом воздухе. И в ту же секунду все неожиданно изменилось, наполнившись прозрачным мерцанием, иллюзорной судорогой памяти; по нашим первым встречам с Аней я помнил, что как в редкие моменты любви, когда мысль неожиданно совпадает с видимостью, встраивается в обманчивый ряд предполагаемой реальности, становясь на мгновение вещью среди вещей, и обретает определенность, также и мгновения, когда нечто известное обретает призрачные земные контуры, погружая нас в необъяснимый паралич узнавания, обладают свойством мгновенно менять не только облик, но и саму природу окружающего нас мира — я взглянул на старика и увидел, как он улыбается, как если бы следил за ходом моих мыслей; еще несколько секунд его взгляд маячил и мерцал в моей памяти, как бы завершая ускользающий круг узнавания. «Какая чушь», — подумал я; и, по всей вероятности, мои губы, следуя за движением моих мыслей, молча повторили мои мысли, потому что старик, почти перестав улыбаться, кивнул и согласился: «Да, действительно чушь». Я хотел удивиться его странному восклицанию, но, качнувшись, слова неожиданно оставили меня; становилось все жарче, и в пустыне шумел ветер. Я молча повернулся и вернулся к дому.

Обдумав события последних дней, я решил, что мне все-таки следует показаться психологу; результаты многомесячной усталости и нервного истощения все чаще и все ощутимее давали о себе знать. Кроме того, все последние месяцы я чувствовал себя достаточно дискомфортно; я не всегда был готов себе в этом признаться, но и это чувство было, по всей вероятности, результатом переутомления на работе. В любом случае, если по отдельности повторяющийся сон, многоголосые шумы старых кварталов и моя откровенно невротическая реакция на встречу с нищим стариком и не являлись причиной для беспокойства, их сочетание серьезно испугало меня и навело на мысль о том, что было бы хорошо заняться собственным здоровьем, пока эти симптомы не приняли более серьезную форму. Я нашел себе спокойного, интеллигентного психолога, одним своим видом опровергавшего распространенную теорию о том, что все психологи и психиатры страдают разными формами психических расстройств, и мы договорились на серию из десяти встреч. Он попросил меня сделать два списка: тех событий моей жизни, которые представлялись мне наиболее значимыми, и тех странных «симптомов», которые меня испугали. Его подход показался мне разумным и рациональным. И уже во время первой «встречи», как он ее назвал, специалист заверил меня в том, что в рассказанном мной нет никаких намеков на психическое заболевание и во врачебной помощи в строгом смысле я не нуждаюсь; он же постарается помочь мне как психолог и друг, а не как психолог и психиатр. Мне нравилось, что он не смотрит на меня свысока, как на ребенка, которого нужно образумить и наставить на путь истинный, и уж тем более не пытается изображать из себя пророка, чудотворца или фокусника. Мне нравилось и то, что он всегда объясняет ход своих умозаключений; наши встречи были разговорами двух интеллигентных людей, уважающих друг друга. Мне импонировал его язык — достаточно научный, построенный на уважении к собеседнику, но без всяких попыток произвести впечатление.