Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

Пятое и последнее: брошюры и материалы, посвященные евреям, оправдывали необходимость «свободной от евреев» Европы, добиваясь поддержки и сочувствия этой цели, но они не призывали явным образом к личному участию в достижении этой цели путем убийства евреев. Об этом стоит упомянуть, потому что некоторые адресованные полиции порядка рекомендации, касающиеся борьбы с партизанами, совершенно открыто призывали к твердости, необходимой, чтобы убивать партизан и, что еще важнее, «подозреваемых».

Партизанская борьба – это борьба за большевизм, это не народное движение… Враг должен быть полностью уничтожен. Постоянно решать вопрос о жизни и смерти, возникающий при обращении с партизанами и подозреваемыми, нелегко даже самому закаленному солдату. Но это должно быть сделано. Правильно поступает тот, кто, отбросив всякие личные чувства, действует твердо и беспощадно{515}.

При этом во всех сохранившихся пропагандистских материалах полиции порядка не содержится рекомендаций на тему, как следует готовить полицейских к убийству безоружных еврейских женщин и детей. На территории СССР множество евреев было убито, попав в категорию «подозреваемых» в ходе облав на партизан[20]. Однако на польских территориях, где в 1942 году нес службу 101-й резервный полицейский батальон, казни подозреваемых в партизанской деятельности и массовые убийства евреев почти не пересекались. В отношении как минимум этого подразделения расправы с евреями невозможно объяснить суровыми призывами к уничтожению партизан и «подозреваемых».

Здесь будет уместно еще одно сравнение. Перед тем как вступить на советскую территорию, айнзацгруппы прошли двухмесячную подготовку. В ходе ее к ним приезжали высокопоставленные эсэсовцы и выступали с «напутственными речами» о предстоящей «войне на уничтожение». За четыре дня до нападения на СССР офицеров вызвали в Берлин, где они в тесном кругу встретились с самим Рейнхардом Гейдрихом. Одним словом, были приложены значительные усилия для того, чтобы подготовить этих людей к массовым убийствам, которыми им вскоре предстояло заняться. Даже бойцы полицейских батальонов, которые летом 1941 года вслед за айнзацгруппами двинулись вглубь СССР, были частично подготовлены к тому, что их ожидает. До них довели секретную директиву о казни захваченных в плен коммунистов (так называемый «Приказ о комиссарах»), а также руководство по обращению с гражданским населением. Некоторые командиры батальонов пытались воодушевлять своих бойцов речами, беря пример с Далюге и Гиммлера. По сравнению с этим и офицеры, и рядовые полицейские 101-го резервного батальона оказались совершенно не готовы к ожидавшей их кровавой работе и испытали потрясение.

Подытоживая, можно сказать, что полицейские 101-го резервного батальона, как и все немецкое общество, были погружены в омут расистской и антисемитской пропаганды. Более того, в полиции порядка идеологическая обработка проводилась как в ходе базовой подготовки, так и на постоянной основе внутри каждого подразделения. Неустанная пропаганда должна была явно способствовать закреплению представлений о расовом превосходстве германцев и чувства «некоторой брезгливости» по отношению к евреям. Однако большой массив предназначавшихся для индоктринации материалов явно не был нацелен на немолодых резервистов, а в некоторых случаях явно не подходил им или просто не вызывал у них интереса. При этом материалов, специально разработанных для того, чтобы закалить полицейских перед предстоявшими лично им убийствами евреев, среди сохранившихся документов нет. Нужно быть абсолютно убежденным в манипулятивных сверхспособностях пропаганды, чтобы поверить в то, что какой-либо из этих материалов мог начисто лишить полицейских 101-го резервного батальона способности самостоятельно мыслить. Несомненно, на них влияла общая атмосфера, и многим из них удалось привить чувство собственного превосходства и расовой общности, а также убежденность в неполноценности и инаковости евреев, но к массовым убийствам их совершенно точно не готовили.

Еще одним важным фактором, наряду с идеологической индоктринацией, был конформизм – тема, затронутая в экспериментах Милгрэма, но не исследованная полностью. Приказ убивать евреев отдали батальону, но этого не требовали от каждого отдельного полицейского. Тем не менее от 80 до 90% из них продолжали убивать, хотя почти все они (по крайней мере в самом начале) испытывали ужас и отвращение от того, чем им приходилось заниматься. Нарушить строй и сделать шаг вперед, занять открыто нонконформистскую позицию было попросту немыслимо для большинства из них. Им легче было стрелять.

Почему? Прежде всего, выходя из строя, отказники перекладывали «грязную работу» на своих товарищей. Поскольку батальон был обязан расстреливать, даже если это касалось не всех подряд, отказ от участия означал самоустранение от выполнения своей доли неприятной коллективной обязанности. По сути, это был асоциальный поступок по отношению к товарищам. Те, кто не стрелял, рисковали оказаться в изоляции, подвергнуться остракизму – крайне неприятная перспектива в условиях тесно спаянного подразделения, дислоцированного вдали от родины среди враждебно настроенного населения, где человеку не к кому было больше обратиться за поддержкой и общением.

Угроза изоляции была тем сильнее, поскольку выход из строя мог выглядеть как своего рода моральный упрек в адрес сослуживцев: отказник словно бы показывал, что он «слишком хороший» для такой работы. Большинство вышедших, хотя и не все, интуитивно пытались рассеять такое впечатление: они ссылались не на то, что они «слишком хорошие», а на то, что они «слишком слабые» для того, чтобы убивать.

Такая позиция не ставила под сомнение самооценку товарищей. Напротив, она легитимировала и поддерживала представление о «твердости» как о превосходном качестве. Для тревожных натур она имела еще одно преимущество: в ней отсутствовал моральный протест против кровавой политики режима. Хотя тут же возникала другая проблема: разница между «слабаком» и «трусом» невелика. Этим объясняется поведение одного из полицейских, который не решился выйти из строя в Юзефуве из страха прослыть трусом, но позднее отпросился из расстрельной команды. Одно дело – быть трусливым настолько, чтобы даже не попытаться убивать, и совсем другое – решительно взяться за свою часть работы, но не найти в себе силы продолжать{516}.

Так что, парадоксальным образом, те, кто не стрелял, чаще всего лишь укрепляли этим представления о «мужественности» у большинства, по мнению которого «твердость», проявлявшаяся в том, что они оказывались способны убивать безоружных несопротивляющихся людей, была положительным качеством. И они старались не рвать узы товарищества, образовывающие их социальный мир. Столкнувшись с противоречием между голосом совести, с одной стороны, и нормами батальона – с другой, некоторые пытались найти компромиссное решение: не расстреливать малолетних детей на месте, а отводить их на сборный пункт; не стрелять во время патрулирования, если в группе не было «проныры», готового донести на них за подобную щепетильность; доставлять евреев к месту расстрела и стрелять, но нарочно промахиваться. Лишь очень немногие исключительные личности могли не обращать внимания на издевки товарищей, обзывавших их «слабаками», и не