Том 2 - Валентин Овечкин

Приезжает ко мне на птичник завхоз Мамченко. «Ну, смотри, Клавдия, чтоб все в порядке было. Вон берданка висит, вот тебе два патрона, вот так надо заряжать, вот за это дергать. Если будут лисы поблизости ходить — стреляй! Работай, говорит, доверяем тебе это дело. А продукция чтоб была на уровне». И не поняла я его с первого разу — про какой такой уровень он говорит! «Постараюсь, говорю, кормов только давайте побольше». Приезжает он еще дня через три. «Сколько вчера вечером сдала яиц в кладовую?» — «Двести тридцать штук». — «А сегодня сколько собрала?» — «И сегодня, говорю, около того — двести двадцать семь. Может, какая где-то не в гнезде снеслась, не нашла еще». — «Как приедет Тюлькин, отдай ему сто двадцать штук, остачу придержи пока, до особого распоряжения. Сложи в сундучок и замкни на замок». Приезжает опять через несколько дней: «Ты ж чего меня не слушаешь? Зачем все яйца сдаешь! Сказано тебе — держи на том же уровне. Сколько у Лукерьи была сдача?» Посмотрели мы тетрадку, что осталась от Крутьковой, — сто, сто десять яиц принимал от нее Тюлькин. «Вот и ты, — говорит, — около этого сдавай, на яйцо больше, на яйцо меньше. А то — в особый фонд. Разберемся потом. Что ж нам, ревизию теперь назначать, почему у Крутьковой такая была сдача, а у тебя такая? Женщина в больнице лежит, может, при смерти, а мы тут дело на нее будем заводить?»

Иду я как-то из дому на птичник селом, тем краем, за оврагом, слышу — у Милушкиных гулянка. Танцы, песни. Орут! И товарищ Чайкин там, на гитаре бренчит. И Мамченко там. Все там. Про товарища Бывалых не скажу, его голоса не слыхала. Вечером, по-темному — я уже все позапирала и спать ложилась в сторожке, — прибегает Петька Мамченкин с кошелкой. «Батя сказали, чтоб ты дала сотню яичек из особого фонда». Отсчитала ему сотню. «Батя говорили: и себе можешь взять десятка два, это тебе премия от правления». Потом на масленой у Бесфамильного собрались. Там компания побольше была. Две сотни яиц им дала и пять петушков зарубала… Поработала две недели и вижу: если на таком уровне держать, то и комсомольский билет свой потеряю тут и еще, может, чего похуже будет. Отказалась. «Не могу, говорю, работать там. У меня мама больная, возле нее надо ночью кому-то быть, не могу ночевать на птичнике». Сдала кур Надьке Филипенковой, невестке нашего бухгалтера. Не знаю, у нее теперь — на каком уровне…

— И не заявляла никому об этом? — возмутился Зеленский. — Молчала? Факты на руках — и молчала! Или, может, тебе пригрозили, чтоб молчала?

— А кому заявлять? Чайкину? Так он же с ними лег, с ними встал. Одна чашка-ложка. К товарищу Бывалых не добьешься. Пошла как-то к нему, а он меня выгнал.

— Как — выгнал?

— В правлении, когда ни заглянешь, там люди всегда, неудобно при людях рассказывать. Я пришла к нему вечером на квартиру. Он лежит на диване в полосатой пижаме, слушает патефон. «Я, говорит, на квартире не принимаю по колхозным вопросам. Я здесь отдыхаю от ваших дрязг. Приходи в правление по вторникам и четвергам от десяти до двенадцати». И прямо взял меня за руку и вывел из. комнаты. Очень был сердитый. Может, по дому взгрустнулось, жена, детишки вспомнились, в Троицк к ним захотелось, а тут я как раз не вовремя, со своим заявлением…

— Колхоз — дело общественное, тут в одиночку не украдешь, обязательно компания нужна, — объяснял Долгушину «механику» воровства колхозный кузнец Тихон Кондратьевич Сухоруков. — Это Егор Трапезников здесь целую шайку развел, когда еще был председателем. На рынок полномоченным по колхозной торговле назначил жинкиного родича Ваську Жмакова. По полгода жил в городе, и кто его там проверит, что почем продавали, ежели на базаре цены каждый день меняются? Объездчиком в поле держали пьянчугу Мишку Святкина, который за литру водки голый по селу среди бела дня пробежит. А зерно ночевало в кучах на всех токах, и сторожей не было. И шофером на машине работал Мамченкин брат родной, Степка. Люди, может, не скажут, а кабы ту машину допросить, на которой Степка ездил, она бы рассказала, сколько тонн пшенички перевезла в город на мельницу, сколько муки из той пшенички Васька Жмаков на базаре продал! А бухгалтер у нас тоже гусь хороший. Бывший снятый заведующий сберкассой, в денежную реформу дружкам-приятелям незаконно сто тысяч обменял. Пьют же сукины сыны до умопомрачения! От водки болеют, водкой лечатся, водкой все дела вершат. Один пьет с баловства, другой со страху, что рано ли, поздно придется отвечать, а третий — от стыда, ежели еще остался стыд. Сами пьют, и кого хочешь возле себя споят. Приезжал прошлым летом следователь из Троицка, так они его так накачали на прощанье, что тот и портфель с бумагами по дороге потерял.

Старик Артюхин рассказал о «методах» зажима критики.

— Про телятник ничего не известно, может, и случайно загорелось, из мужиков, может, кто заходил да бросил цигарку. А корова моя, конечно, не сама себя зарубила. А то есть еще у них такой способ — оклеветать человека. Вот тут одного колхозника у нас, Грачева, довели, что хоть в петлю лезь! Задал Грачев вопрос на отчетном собрании: для какой цели Егор Трапезников с Бесфамильным целую скирду сена не заприходовали, продать собирались или по домам развезти? А Трапезников на него: «Ты власовец, изменник родины, какое имеешь право на собрании голос поднимать?» Так и прицепилось к нему — «власовец». Создали комиссию, следствие вели. И я был в комиссии. Никаких материалов нет на Грачева. Ни в эмгэбэ, ни в военкомате. Сущая клевета! Что Грачев в плену был — это известно. Пять лет пробыл в лагерях, в немецких и американских. Это все знают. Документы есть у него от наших органов, прошел проверку. А насчет власовца сам Трапезников пустил слух: будто кто-то на фронте говорил ему, что видел Грачева у власовцев. Так они и делают! Сказал человек слово — сразу же ему кляп в рот! А не клеветой, так другим доймут. Нарядами могут донять. Есть в колхозе такие работы, что давно уже видно всем: не годятся нормы. Какой бы ни был хороший работник — и двадцати соток не натянет за день, хоть пуп тресни! И не пересматривают. Нарочно! Чтоб было чем наказывать людей за критику. Выступил на собрании — вот тебе наряд на неделю на такую работу, где ноль без палочки получишь.

Доярка Зайцева, которую Долгушин встретил еще раз в селе, когда они с Зеленским шли из мастерских к конторе, говорила:

— Мы уже так и привыкли понимать, что не все то идет от партии, что наши здешние партейцы делают. Слышим Москву по радио — вот то партия с нами разговаривает, то ее голос. Читаем газеты, постановления Цека — это партии слова. А на своих перестали уж и внимание обращать. Раз ты говоришь одно, а делаешь другое — какой же ты партеец? Хоть вы и считаете Харитона Бесфамильного коммунистом, а мы его все одно за члена партии не признаем! Нас эти поганцы не собьют с того пути, куда нас Цека зовет, не потеряем мы из-за них веру свою. Но все же трудно нам, колхозникам, хозяйство поднимать, когда вот такие люди у нас руководствуют!

Разговоры с колхозниками так разволновали Долгушина, что он, пожалуй, и не смог бы уже уехать сегодня ни с чем, не начав немедленно, сейчас же, что-то делать для оздоровления колхоза.

И Зеленский был настроен на решительные меры. Зеленский говорил:

— Некоторое время назад у нас в сельском хозяйстве была круговая порука плохого. Станешь критиковать какого-нибудь председателя, а он говорит: «Чего вы ко мне привязались? Вон у соседей, в «Красном пахаре», еще хуже, чем у нас!» А в «Красном пахаре» говорят: «И мы не самые первые от заду, в «Рассвете» еще хуже». Вот так и прятались друг за друга. А теперь нам надо создать круговую поруку хорошего! Все тянут в гору, а кто-то тормозит. Где осталось еще вот такое, как здесь, надо всеми силами наваливаться на него и приканчивать! Облаву надо делать на плохое, как на волка! Брать его под перекрестный огонь!

— Круговая порука, да! Именно круговую поруку создать! — Долгушину очень понравилось это выражение, он несколько раз повторил его. — Руденко, Щекин, Нечипуренко, Грибов — все взялись за дело честно. Мы могли бы за год нашу МТС со всеми колхозами зоны вытянуть в передовые! А этот Бывалых нож в спину нам всаживает. Предатель! Волчью облаву — на такое плохое! Правильно!

Рассказал Зеленский, между прочим, Долгушину и о себе, как он попал в партийные работники.

В партию он вступил на фронте в сорок третьем году. После демобилизации его, двадцатипятилетнего парня, капитана запаса, райком послал председателем кустпромартели «Геркулес». Но ему не пришлось там ломать голову над новым для него делом, изучать производство пива, халвы, джемов. В артели за него работал технорук, а он сам зиму и лето был уполномоченным в колхозах. Потом, при Борзове, его взяли в райком инструктором. Это было продолжением все той же кампанейщины, вечных разъездов по колхозам в качестве «толкача». Меньше всего приходилось ему в этих командировках заниматься партийной работой. Обижался Зеленский и на Мартынова — за его невнимание к работникам аппарата райкома. У Мартынова все заботы ушли в кадры председателей колхозов, видимо, кроме хороших председателей, ему больше никого и не нужно. На аппарат смотрел тоже как на порученцев и на писарей. Есть кому расследовать жалобы и отвечать на бумажки обкому — и ладно. Не учил он инструкторов, как построить работу, чтоб интереснее им было жить на свете, чтоб видели они хоть какие-то результаты сделанного ими. Вообще до партийных организаций, до рядовых колхозных коммунистов у Мартынова не дошли руки.