Рассказы - Уильям Моэм

— Что за дурацкие рассуждения, Би. Ну разве ты можешь все это знать?

— Это у тебя дурацкие. Знаю, как нельзя лучше! Леди Кастеллан все предоставила решать ему, взывая к его великодушию. А сама в это время писала ему об отце с матерью, поминала детишек, хотя, держу пари, тут она первый раз о них вспомнила с тех пор, как они на свет появились. Она была уверена, что он любит ее так, что ради ее счастья пойдет на все, даже на разлуку с ней. Она знала, что он без колебания принесет ей в жертву все: свою любовь, жизнь, карьеру. И он пошел на это — она его заставила. Она подстроила так, что он не только все сам предложил, а еще и уговорил ее принять его жертву.

Я слушал миссис Лоу с улыбкой, но и с вниманием. Она сама была женщиной и инстинктивно знала, как при таких обстоятельствах женщина будет вести себя. Она с негодованием говорила о леди Кастеллан, однако на ее месте — и она это смутно чувствовала — вела бы себя точно так же. Бесспорно, ее рассуждения — лишь домыслы, основанные на письмах Дж., но, думается, в них есть доля истины.

На этом переписка кончалась.

Я недоумевал. Я был знаком с леди Кастеллан давно, правда не очень близко. Мужа ее я знал и того меньше. Он занимался политикой и ко времени знаменитого приема у леди Кастеллан, куда были приглашены и мы с Лоу, был уже товарищем министра внутренних дел. Мы встречались с ним только у него в доме. Леди Кастеллан слыла красавицей. Великолепная, несколько крупная фигура, прекрасная кожа, большие голубые глаза, широко расставленные, роскошные белокурые волосы. Держалась она всегда с большим достоинством и хорошо владела собой. Казалось невероятным, что эта женщина способна уступить страсти, о какой свидетельствовали письма. Она была честолюбива и, безусловно, способствовала продвижению мужа на политическом поприще. Я считал, что она не может поступить опрометчиво. Порывшись в памяти, я припомнил ходивший несколько лет назад слушок, что Кастелланы не ладят, однако подробности ускользнули от меня, к тому же, когда бы я ни встречал эту пару, у них, казалось, все обстояло благополучно. Кастеллан был крупный мужчина, с красным лицом, черными прилизанными волосами, громкоголосый, веселый и радушный, но с хитрыми, крохотными глазками, которые за всем следили и все примечали. Он был трудолюбив, хороший оратор, но говорил немного напыщенно. Пожалуй, он чересчур мнил о себе. И никогда не позволял вам забывать, что он человек с положением и богач. С людьми, стоящими ниже его, он был склонен принимать покровительственный тон.

Меня не удивило, что, узнав о связи своей жены со скромным чиновником из министерства иностранных дел, он пришел в неописуемую ярость. Отец леди Кастеллан был много лет бессменным товарищем министра иностранных дел. Какой позор — разводиться с женой из-за подчиненного ее отца! Кастеллан, вполне возможно, любил свою жену, так что его могла терзать и самая обычная ревность. Но у него была гордость и не было чувства юмора. Он боялся прослыть смешным. А в роли обманутого мужа трудно держаться с достоинством. Не думаю, что он был бы рад скандалу, который грозил его карьере. Возможно, друзья леди Кастеллан сообщили ему, что у нее на суде будет защитник. И перспектива перемывать свое грязное белье на людях ужасала его. Похоже, что на него оказали давление, и он решил, что лучше всего простить жену, позволить ей вернуться, если, конечно, любовник исчезнет навсегда. И леди Кастеллан согласилась на это.

Она, по-видимому, натерпелась страху. Я не сужу ее так строго, как миссис Лоу. Она была очень молода, ей и сейчас еще не более тридцати пяти лет. Кто может сказать, как случилось, что она стала любовницей Дж.? Я подозреваю, что любовь застала ее врасплох и она запуталась в ее сетях, еще не успев понять, что произошло. Она и в ту пору была, вероятно, такой же сдержанной и так же умела владеть собой. Но ведь именно над такими людьми природа порой подшучивает самым неожиданным образом. Видно, она совсем потеряла голову. Каким образом Кастеллан проведал обо всем, так и останется неразгаданным. Но ясно, что она забыла всякую осторожность, если не уничтожила писем возлюбленного. Артуру Лоу показалось странным, почему в связке были не ее, а его письма. По-моему, это легко объяснить. Когда все открылось, она отослала ему те письма, что были у нее, и потребовала взамен свои. А он, естественно, хранил их, перечитывал иногда, воскрешая в памяти свою любовь, которая так много значила для него.

По-видимому, леди Кастеллан, захваченная своим чувством, не задумывалась о последствиях, и, когда беда грянула, не удивительно, что она до смерти напугалась. Как и многие другие женщины ее круга, она, вероятно, не уделяла особого внимания детям, но расстаться с ними ей было бы тяжело. Была ли она привязана к мужу — трудно сказать, но, зная ее характер, можно предположить, что богатство его и положение не были ей безразличны. Новая жизнь не сулила ей ничего хорошего. Она теряла все: великолепный дом на Карлтон-Хаус-Террас, положение в обществе, свое доброе имя. Отец не мог ее обеспечить, любовник еще и сам не имел заработка. И она поддалась уговорам семьи. Доблестного в этом мало, но понять можно.

Пока я размышлял таким образом, Лоу продолжал свой рассказ:

— Я не представлял себе, как связаться с леди Кастеллан. Дело осложнялось тем, что я не знал имени этого человека. Как бы то ни было, вернувшись в Англию, я написал ей. Объяснил, кто я такой, и сообщил, что привез ей письма и портсигар от человека, который недавно умер в моем округе. Письма, прибавил я, необходимо вручить лично. Я боялся, что она не ответит совсем или вздумает сообщаться со мной через своего поверенного. Но она ответила. И пригласила меня к себе к двенадцати часам. Знаю, что глупо, но, признаюсь, я волновался, как мальчишка, когда ступил на порог ее дома и рука моя коснулась звонка. Дверь отворил дворецкий. Я сказал ему, что леди Кастеллан ожидает меня. Швейцар взял мою шляпу и пальто, и меня провели наверх, в большую гостиную.

— Пойду доложу о вас, — сказал дворецкий.

Он ушел, а я сел на краешек стула и принялся разглядывать комнату. По стенам висели картины — все больше портреты, — чьей кисти, не знаю, очевидно Рейнольдса или Ромнея, везде восточный фарфор, золоченые консоли, зеркала. Среди этого великолепия я почувствовал себя таким жалким, таким ничтожным. От моего костюма шел запах камфары, брюки на коленях пузырились, галстук был слишком яркий. Вернулся дворецкий и пригласил меня следовать за ним. Он отворил дверь напротив той, через которую мы вошли, и я очутился в другой комнате, поменьше первой, но столь же великолепной. В конце ее, у камина, стояла женщина. Она взглянула на меня, когда я вошел, и слегка кивнула. Пересекая комнату, я испытывал страшную неловкость, боясь наткнуться на мебель. Одно утешение — может быть, я не выглядел таким дураком, каким себя чувствовал. Сесть мне не было предложено.

— Вы привезли что-то для меня. Очень любезно с вашей стороны.

Она не улыбалась. Вела себя сдержанно и как бы оценивала меня. Сказать правду, я разозлился. Кому приятно, когда тебя разглядывают, словно ты пришел в шоферы наниматься.

— Стоит ли говорить об этом! Таков долг службы, — сухо сказал я.

— То, что вы должны передать мне, у вас с собой?

Не отвечая, я раскрыл портфель и вынул оттуда письма. Она взяла их, не проронив ни слова. Взглянула. Под толстым слоем косметики лицо ее побледнело, клянусь вам. Но выражение не менялось. Я посмотрел на ее руки, они слегка дрожали. Впрочем, она тут же овладела собой.

— Извините меня, — вдруг спохватилась она, — я забыла предложить вам стул. Садитесь, пожалуйста.

Я сел. Мгновение она не знала, что делать. Письма еще были у нее в руках. Зная, что в них, я пытался представить себе ее состояние. Она ничем не выдала себя. У камина стоял письменный столик, она выдвинула ящик и положила туда письма. Потом села напротив меня и предложила мне закурить. Тогда я протянул ей портсигар, который до этого лежал у меня в кармане.

— Я должен передать вам еще и это.

Она взяла портсигар и стала молча рассматривать его. Я ждал, не зная теперь, что делать: встать и уйти или остаться.

— Вы дружили с Джеком? — вдруг спросила она.

— Нет, — ответил я. — Первый раз увидел его уже мертвым.

— Я не знала до вашей записки, что он умер. Я давно потеряла его из виду. Ведь мы были друзьями много лет назад.

Я не знал, что подумать. То ли она предполагает, что я не читал писем, то ли забыла, что в них. В ту минуту, когда она их увидела, что-то дрогнуло у нее в душе, но она мигом справилась с собой и теперь говорила почти равнодушно.

— От чего же он умер?

— Голод, туберкулез, опиум, — ответил я.

— Какой ужас! — сказала она, как обычно говорят в таких случаях приличия ради. Может, и было у нее что на сердце, да она не собиралась открываться передо мной. Оставалась бесчувственной и холодной как лед. Я видел, а возможно, мне только казалось, что она наблюдает за мной, призвав на помощь всю свою проницательность. Ей хотелось понять, известно мне что-нибудь или нет. Думаю, она бы много дала, чтобы знать точно.