Великая война - Гаталица Александар

Колокол греческого женского монастыря на маленьком островке посреди лагуны звонил в спокойном, полном благоухания воздухе, призывая на вечернюю молитву. На горизонте голубое небо вливалось в сиреневое море. Мой артиллерист встал и отправился к своим солдатам. Двое или трое из них ожидали его на краю лимонной рощи, как будто скорее охраняли его, чем приветствовали. Он по-офицерски отдал им честь и сквозь тень, отбрасываемую деревьями, прокричал мне еще несколько слов:

— Вы видите их? Мои солдаты следят за мной. Город Корфу всего в тридцати минутах отсюда. Однажды я хотел пойти туда, но мои люди меня остановили. Я сказал им: «Да ведь я вернусь». А они: «Нет, мы тебе больше не верим», — ведь я столько раз лгал им. Боятся, что я их покину. Прощайте, господин Пизано.

Сказав это, он отправился в свой лагерь, а я должен рассказать вам, мои французские читатели, конец этой истории. Эти строки я пишу две недели спустя после нашей встречи. Я вынужден сообщить вам, что хорошего человека, обманывающего смерть своих солдат, больше нет в живых. В тот последний страшный вечер друзья все-таки разрешили ему покинуть лагерь, чтобы поселиться в Корфу. Они никого не послали вместе с ним, а он, говорят, в таверне на городской эспланаде выпил всего один бокал узо[32] и упал головой на стол, а потом рухнул со стула. Его золотое сердце не выдержало. Никого из знакомых рядом с ним не оказалось. От местных жителей я узнал очень мало, потому что они плохо говорят по-французски, а я вовсе не знаю греческого. Так что и о смерти артиллериста я не знаю почти ничего, полностью заслуживающего доверия. Поэтому теперь мне кажется: может быть, он в последний момент все-таки открыл глаза, но возле него не было никого, кто обманул бы его смерть.

Французские читатели, я по-прежнему нахожусь в Элладе, стране столь же счастливой, сколь и несчастной. Греция счастлива из-за своих богов: аквамариновых глубин Эгейского и Ионического морей, щедрого солнца и прозрачных рек, утоляющих вечную жажду сухой земли самой южной части Балкан, но несчастлива из-за своих людей, которые по воле своего безответственного и деспотичного монарха и его трусливой свиты видят врагов в друзьях, а на истинных врагов полагаются как на избавителей греческой короны. Такая атмосфера ощущается на улицах Салоников, словно загноившаяся кровь течет по материковой части Пелопоннеса, и это в любом случае болезненное состояние ощущается даже в оливковых рощах Афона, где должна бы струиться одна только благочестивая мысль, как тихо струится из раскрытой ладони белый песок.

В этой несчастной стране нашли пристанище беженцы из Сербии. Они умирали на пути в милосердную Грецию, но кое-кто скажет, что в этом нет ничего нового: и евреи оставались в песках своих воспоминаний, когда после разрушения Храма отправились в вечные скитания. Вместе с солдатами исчез и целый народ: старики и дети, рожавшие и бесплодные женщины, хотя кое-кто скажет, что и это не ново: цыганские кибитки — семьи и целые племена — тоже покинули красные земли Индии, чтобы уже никогда не вернуться на родину. Однако я хочу сообщить вам, французские читатели, нечто действительно неслыханное. Вместе со всем народом, вместе с последними остатками побежденной армии в изгнание отправился и сербский монарх, король Петр Карагеоргиевич, который не потребовал ни поезда, ни аэроплана, а — как если бы он был одним из солдат — пустился в путь от одного поселения к другому пешком через албанское Проклетие.

Этот старец нашел временный и обманчивый покой на острове Эвбея. Он разместился в небольшом скромном доме в курортном Халкисе, где и принимал меня. Я с трудом смог его узнать: он явно очень похудел, поэтому мундир на нем выглядел так, словно был позаимствован у некоего счастливого короля, гораздо более полного, чем он. На высохшем лице появилась густая борода; он сказал мне, что не бреет ее из-за тоски по родине. Мы вежливо разговаривали около получаса по-французски, как будто мы оба французы, а затем король представил свою свиту, показавшую мне, как организован самый маленький королевский двор в мире.

Я беседовал со многими доверенными лицами его величества и узнал, как трудно им вести эту, по словам короля, «жизнь после жизни», но больше всего меня удивил рассказ королевского врача. Этого удивительного человека я застал на освещенной солнцем веранде, где он паковал свои вещи, готовясь к отъезду.

— Я должен уехать, господин, — сказал он, — поскольку больше не пользуюсь благосклонностью короля. Мне это неприятно, но, вероятно, я и сам несу ответственность за свою отставку.

Мимо террасы по извилистой дороге, ведущей на холм, шли три греческих священника и безмолвно отсчитывали на четках молитвы, до нас доносился успокаивающий аромат ванили и корицы, словно какая-то девушка пекла печенье для своего любимого, в то время как на горизонте уже собирались предвечерние облака.

— Похоже, что я, господин, заблудился в некоторых своих снах, — сказал мне доктор Симонович.

— Что случилось? — спросил я. — Вы можете мне доверять.

— Да, я вас знаю. Вы военный корреспондент Фери Пизано. Вы так прекрасно писали о нашей многострадальной родине.

Я утвердительно кивнул головой, и он продолжил свой пространный рассказ торопливо, взволнованно и несколько издалека:

— Видите ли, король спит очень беспокойно. Он потерялся в пространстве и больше не верит в оставшееся в его распоряжении время. Он может проснуться среди ночи с криком: «Эй, есть ли в доме кто-то живой?» Все мы, оказавшиеся поблизости, дружно отвечаем: «Мы здесь, ваше величество». Тогда он начинает какой-нибудь пустячный ночной разговор. «Какие у нас планы на завтрашний день?» — спрашивает он. «Сообщить придворному кассиру в Афинах, чтобы он отослал 6000 динаров в Женеву для Добры Ружича», — отвечает адъютант Джуканович. «Ага. Иди, ложись», — говорит старый король и снова погружается в сон.

— Так проходит одна ночь, потом вторая. Из ночи в ночь становится все хуже и хуже. В первое время мы просыпались и бежали к любимому королю, но потом нас все это настолько измучило, что мы решили поручить дежурство возле королевской спальни тому, кому его величество доверяет больше всего. Сначала это был, разумеется, адъютант Джуканович, но бессонные ночи подорвали выдержу этого заслуживающего доверия человека, поэтому его заменил посланник Балугджич. Когда дипломатические обязанности лишили и этого человека возможности по ночам быть рядом с королем, его сменил ординарец Илич, потом полковник Тодорович и, наконец, я.

— Будучи врачом, я считал, что мне необходимо оставаться возле монарха более длительное время, а поскольку у меня с детства очень чуткий сон, мне показалось, что находиться рядом с его величеством будет для меня не таким уж трудным делом, но я очень ошибся, господин. Сначала король просыпался дважды, потом трижды и, наконец, столько раз, что я даже не мог сосчитать. «Эй, кто здесь?» — кричал он, а я отвечал: «Доктор Симонович к вашим услугам, ваше величество». — «Ага, хорошо, ложись». И вскоре: «Люди, есть рядом со мной кто-нибудь?», а я снова: «Здесь я, доктор Симонович», а он: «Ага, ладно, иди спать» — и так до бесконечности. Через семь ночей меня хотели заменить, но я решительно отказался, потому что ясно видел, что состояние короля ухудшается, а врач такие вещи должен отмечать первым.

— Я стоял насмерть в карауле на страже королевского сна, но со временем перестал отличаться от своего больного. Поскольку король будил меня ночь за ночью, я научился искусству римских патрициев: не пробуждаться ото сна полностью, а в поверхностном полусне рутинно отвечать на его вопросы. «Что мы должны сделать завтра?» — спрашивает монарх, а я отвечаю первое, что придет в голову: «Написать Весничу в Париж, чтобы он оформил подписку на военный заем на 30 тысяч франков», — говорю я как в бреду.

— И что же было потом? — нетерпеливо спросил я.

— Сразу же скажу вам, господин, — ответил тихий и преданный человек, — когда король настолько меня измучил, что я уже больше не мог соединять настоящих людей, придуманные поручения и обманутые надежды, во мне снова появилась одержимость, возникшая во время наших страданий в Албании. Я тогда, господин, заметил некоторые странности, происходившие с моим саквояжем. Отправляясь в путь, я помещал в него лекарства, бальзамы и медикаменты нашего времени. Но, когда по прибытии на место я открывал его, то обнаруживал внутри новые, странные лекарства. Это были какие-то ампулы, очень маленькие, разноцветные, и странные порошки, пахнувшие плесенью, шприцы из небьющегося прозрачного стекла неизвестного мне происхождения, но я прошу, господин, поверьте мне: я не сошел с ума там, в ущельях Албании. То, что я не оскудел умом, вам подтвердит следующее: я с любопытством рассматривал эти новые лекарства, но решительно отказался от мысли применить их. Я закрывал и открывал свой волшебный саквояж до тех пор, пока не находил в нем свои лекарства, и эта игра с моим упрямым саквояжем продолжалась до тех пор, пока мы не ступили на землю Греции.