Через три океана - Владимир Кравченко

- Где же, наконец, мина? Пойдите, узнайте, в чем дело?

Это была та самая мина, которая, отброшенная от нашего левого борта обратной волной, прошла в двух саженях от него (ее видели из левого перевязочного пункта) и, вскинутая затем тараном идущего в кильватер "Владимира Мономаха", переломилась надвое, не взорвавшись. Еще одно испытание выдержано с честью. Раньше я почему-то представлял себе, что при подобном известии все кинутся наверх, людьми овладеет паника... Новости, которые время от времени доносились сверху, были из рук вон: "Осляби" уже нет, "Бородино" пылает, "Суворов" вышел из строя, весь в дыму. "Урал" затонул, погиб бедный "Роланд" (буксирное судно "Русь"). "Фелькерзам погиб, Рожественский, вероятно, тоже; кто же теперь управляет эскадрой?" - думал я про себя. Приходилось всячески скрывать от окружавшей меня команды печальные вести или делать вид, что сомневаешься в их верности.

- Что? На "Сисое" пожар? Затушат! Велика важность!

И действительно, наши доблестные корабли, пылавшие почему-то, как костры, один за другим выходили из строя, справлялись с пожарами и повреждениями, выравнивали крен, возвращались в строй, снова выходили, снова возвращались.

Иногда на перевязочном пункте наступала полная тишина, раненые были перевязаны, убраны. И среди этой тишины нередко вдруг раздавался чей-нибудь голос:

- А командир-то, командир... Боже мой!

Я запрещал им вспоминать про командира, потому что не у меня одного, у многих слезы навертывались на глазах при этом. Все мы его горячо любили и много надежд на него возлагали. Но проходило несколько минут, и снова кто-нибудь вспоминал эту тяжелую для всех потерю. Пришел какой-то матрос с растерянным видом, держа в руках грязный окровавленный комок:

- Что с ним делать, Ваше Высокоблагородие?

Не разглядев, я спросил, что это такое. Тогда он развернул скальп лицо своего убитого товарища. Эта неожиданность произвела самое удручающее впечатление. Все так и отшатнулись. Я рассердился:

- Что делать, что делать? За борт выброси!

Рядом с операционным столом проходил элеватор для подачи 6-дюймовых снарядов. Поминутно одна за другой громыхали, подымаясь кверху, беседки с тяжелыми 6-дюймовыми снарядами. Вот сюда бы в этот элеватор или в одну из этих беседок хороший осколок, так нас и поминай, как звали! В самый разгар перекрестного огня в погребе произошла какая-то досадная задержка. Люди, стоявшие на передаче, прямо зверскими голосами ревели:

- Бронебойные! Скорее бронебойные!

Тем временем работа на перевязочном пункте шла своим чередом. Несколько человек [из] санитарного отряда пришлось отрядить для ухода за ранеными; надо было почаще поить их, смотреть, чтобы повязки не сбились, не промокли. То один, то другой фельдшер по очереди с одним из санитаров посылались для обхода раненых и впрыскивания под кожу морфия. Иные получали по два шприца сразу. Каждый посланный, исполнив свое поручение, докладывал мне. Таким образом мне удавалось все время оставаться в курсе дела.

Я не помню точно часа, кажется, между четырьмя и пятью, но был момент, когда весь перевязочный пункт вдруг сразу наполнился грудой стонавших и вздрагивавших тел, среди которых несколько человек были принесены или скончавшимися по дороге, или смертельно раненными. Электрические провода были перебиты, мы погрузились во тьму, помещение наполнилось удушливыми газами, кругом слышались стоны и предсмертное хрипение. Люди сталкивались друг с другом, падали в темноте на раненых. Но это продолжалось всего несколько мгновений. Тотчас же люди санитарного отряда, специально приставленные к освещению, зажгли приготовленные на этот случай пиронафтовые и ручные фонари, при тусклом освещении которых мы продолжали свою медицинскую работу. Тут уже пришлось перевязывать всем, не только фельдшерам и санитарам, но и остальным моим помощникам, прямо на палубе. Дым пронесло. Кое-как разобрались. Перевязанных унесли. Умерших сложили в одну кучу. Молодцы минеры починили перебитые провода, и снова засияли ослепительным светом люстры, осветив неприглядную обстановку.

А последняя к этому времени была такова: при первых же сильных сотрясениях корпуса судна еще в начале боя одиночные электрические лампочки (их было много) посыпались нам на головы мелким дождем. Уцелели лишь люстры, которые были подвешены на шкертах (веревках); последние и ослабляли силу сотрясений.

Но и эти люстры потухали три раза. Три раза умудрялись минеры чинить их разбитые провода. В конце концов, освещение было выведено [из строя] окончательно. Шпилевое отделение и оба боковых перевязочных пункта через пробоины, полупортики, захлестываемые волной, наполнились водой выше щиколоток. Сначала она гуляла свободно с борта на борт, а потом, когда появился крен, скопилась вся на правом борту. Мы свободно ходили по этой холодной воде.

При стрельбе из своих орудий помещение наполнялось газами бездымного пороха. Когда же наверху или вблизи разрывались неприятельские снаряды, это чувствовалось по особенно едкому, удушливому запаху, от которого вся грудь делалась, точно обожженной, а во рту появлялся неприятный сладковатый вкус. Все это смешивалось с запахом крови, гари от пожара.

От адского рева своих же 6-дюймовых орудий, заставлявшего подскакивать операционный стол, мы давно оглохли, а теперь и голос потеряли. Жажду никак нельзя было утолить, хотя воды было запасено достаточно. Казалось, конца не будет бою. Подсчетом раненых и какой бы то ни было регистрацией заняться было немыслимо. Я знал только то, что мест для раненых уже давно не хватает. Мы переполнили все каюты: офицерские, боцманские, кондукторские. В иных лежало уже по двое, по трое, в одной даже четверо раненых; лежали в офицерском отделении, в бане, в жилой палубе, не только в койках, а прямо на палубе. Подстилая каждому то запасной матрац, то одеяло, то клеенку, накрывая простынями, в общем устроили всех на первое время относительно сносно. В момент передышки от перевязок я несколько раз обходил по каютам раненых, кое-кого приказывал подбинтовать. Раненые вели себя спокойно, иные уже под грохот выстрелов спали после морфия сладким сном.

Проходя батарейную палубу, я не мог достаточно налюбоваться молодцами-аврорцами. Несмотря на ужасную картину разрушения вокруг, подбитые орудия, близость смерти каждого, все работали лихо, дружно, весело, с довольными, прямо счастливыми лицами, с хладнокровием просто поразительным. Подобные фразы, встречаемые мною раньше в описаниях боев, всегда казались мне неправдоподобными, каким-то пафосом, и я был глубоко не прав. Да, с такими людьми чудеса можно творить, дайте только средства им, обучите их.