Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

– Пожалуйста, я уже рук не чувствую, сводит все.

Я увидела, как блестят его глаза, а луна серебрит волосы. Почувствовала аромат, манящий и лишающий рассудка. И распахнула окно.

Лоренцо подтянулся, перелез и оказался внутри. Я отступила назад, глядя на него – из плоти и крови, среди ночи, в моей комнате.

– Который час?

– Два, – ответил он, разминаясь.

– И долго ты там висел?

– Минут пятнадцать, наверное. Я тебе раз тридцать звонил, но ты все время была недоступна. Даже скутер тебя не разбудил, когда устроил мне тут представление.

– Говори потише!

Лоренцо сделал шаг в мою сторону:

– Клянусь, он нас не услышит.

Он видел, как я сплю. Он был здесь.

– Уходи.

– Ты сама написала, чтоб я пришел, Моранте. И я бы ждал до утра, я бы ждал, пока ты не проснешься.

Я стояла в простыне, с остатками помады на губах.

– А с кем ты был, чем занимался?

Он не ответил. Огляделся вокруг: смятый спортивный костюм в углу, книги на полках, пузырек с лаком для ногтей на столе, карта Пьемонта и афиша концерта Rancid в «Вавилонии» на стене.

Я напомнила ему о соглашении:

– Все рассказывать, не претендуя ни на что.

– Я стоял в очереди в «Сокс». Сразу вернулся назад, оставил машину и взял скутер, как ты написала. Бросил друзей без колес в Фоллонике.

– Ради меня?

– Ради тебя.

Лоренцо снова шагнул ко мне, и я опять попятилась.

Он показал на компьютер:

– Я сыт по горло, Элиза. Мы уже больше года переписываемся. Мы лишили друг друга девственности, и ты послала меня. Испарилась. Потом нашла мой имейл и снова нарисовалась. Сказала, что любишь меня, что мы можем быть вместе – но только у экрана. Но я через год выпускаюсь и уезжаю.

– Куда? – спросила я, не скрывая испуга.

– Далеко. В Болонью.

– В Болонью? – Вдруг оказалось, что мне больно. По сравнению с вечностью в моей голове «через год» звучало как «послезавтра», «через неделю», «скоро».

– И сюда я вряд ли буду возвращаться. Ненавижу это место. Можешь не волноваться – мы больше не увидимся.

Я покрепче завернулась в простыню.

– Тогда сегодня мог не приезжать.

Он потерял терпение:

– Ты словами пользуешься, только чтобы обороняться! Или чтобы плести небылицы, что, в общем, то же самое. Но я больше не поведусь на эти твои фокусы. Останусь тут, пока твой отец не проснется. Каждую ночь буду приезжать, пока ты не начнешь говорить правду. Ты должна.

От мысли, что наступит время, когда я перестану случайно встречать его в школьном коридоре, шпионить за ним в библиотеке и на пляже, знать, что он здесь, в двух километрах от меня, читает мои письма, полные лжи, что он мой – и не мой одновременно, я почувствовала, как внутри все рушится, обваливается. Я-то была уверена, что настоящее застынет на сотню лет, как в «Спящей красавице». И что в один далекий-предалекий день он запишется в столичный университет и будет мотаться туда-сюда на поезде, как мой отец, и я никогда его не потеряю. Я оборонялась, это правда, – но лишь потому, что он так красив, а красота была стеной, границей, которую нельзя пересекать; военным объектом.

– Значит, ты пришел попрощаться.

– Нет. То, что ты мне пишешь: я хочу все это видеть. Хочу, чтобы мы оба жили с открытыми глазами.

Он потянул на себя простыню, я удержала ее. Взглянула на него с внезапной смелостью: такой высокий, что практически навис надо мной; небесно-голубые глаза, длинные ресницы, бритый подбородок. Уже мужчина. Принц из сказок, герой всех романов, идиот Достоевского, Эдоардо Эльзы Моранте, Милый друг и Эдмон Дантес. В голове проносились книги, прочитанные за последние годы, и я сама больше не являлась одной лишь Элизой: легкомысленная, как Эмма Бовари, сумасшедшая, как Каренина, ранимая и упрямая, как Лучия Монделла; я была всеми женщинами сразу – огромная, сильная.

– Я хочу быть единственной, – сказала я. И поцеловала его. – И еще хочу, – прибавила я, отстраняясь, – чтобы ты на мне женился.

Лоренцо округлил глаза. Сначала сдержался, но потом прыснул со смеху. Я прикрыла ему рот рукой, погладила:

– Я не шучу.

– Ты ненормальная, – ответил он, лаская мои бедра и зад.

– Ты не можешь вот так приходить сюда, пользоваться моим телом, моей душой; не можешь познать меня и уйти, и жить дальше, будто ничего не произошло.

– Мне всего восемнадцать, тебе семнадцать!

– Ты должен поклясться.

– Но в чем?

Я сбросила на пол простыню, взяла «Ложь и чары» и открыла на том месте, где остановилась. Голая села на кровать и зачитала ему тихим голосом: «Не строй себе иллюзий, что будешь счастлива в браке со мной. Когда ты станешь моей женой, я смогу ходить на прогулку, в гости, бывать на праздниках, путешествовать по миру; но ты должна оставаться дома и ждать меня». – Я оторвалась от книги посмотреть на него: совсем не впечатлен. Я ткнула пальцем в книгу. – Это про нас с тобой! – Потом продолжила: – «Не думай, что, когда ты растолстеешь, постареешь, я буду меньше любить тебя, напротив… Твоя дурнота будет мне ближе, чем твоя красота, и потому я буду сходить с ума от любви».

Я подняла голову и взглянула на него.

– Ужас, – прокомментировал он.

Я закрыла книгу и с отчаянным нахальством человека, который все поставил на кон, бросила:

– Можешь ехать куда захочешь – в Рим, в Болонью. Можешь быть с кем хочешь, как и сейчас. Но я, Лоренцо, я – как Анна из этой книги. Я всегда буду ждать тебя. И еще я как Эдоардо, потому что меня в тебе интересуют не поверхностные детали, которые видны всем остальным, – тут я совсем завралась, – а те тайны, которые ты открываешь только мне. Если тебя вдруг изуродует в аварии, или ты серьезно заболеешь, или просто подурнеешь естественным путем, от старости, я все равно буду любить тебя, и даже еще сильнее. И всю жизнь буду хранить твои письма.

Ночь была не черная, а синяя. Наполненная звуками: море, листья на ветру, ночные животные. Лоренцо теперь казался взволнованным. Не ожидал от меня подобного заявления – до того литературного, до того эротичного. Хотя сейчас, через столько лет, оно меня немного смешит: такое вот подростковое бахвальство. И в то же время причиняет боль: до какой степени предсказуема была та бестолковая Элиза, приносящая себя в жертву ради того, чтобы сберечь первую любовь.

– Если ты останешься и мы займемся этим – любовью, сексом, не важно: название сути все равно не отражает, – то ты всегда будешь должен возвращаться ко мне. В тридцать лет, в шестьдесят. Потому