Дневник провинциальной дамы - Э. М. Делафилд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы всё сидим на бархатном диванчике; видимо, бармену становится нас жалко, и он включает свет поярче. Это обязывает нас взять еще по коктейлю. Чувствую усиливающуюся боль за глазами (Вопрос: Метиловый спирт или слишком яркий свет?) и легкую тошноту. Реклама «Бирр» на стене начинает как-то странно колыхаться.
Роберт говорит: «Что ж…», будто собирается что-то предложить, но передумывает. По ощущениям проходит несколько часов, и в зал входят трое музыкантов с выкрашенными в черное лицами. Покрытая чехлом громада в дальнем конце зала оказывается роялем.
Неожиданно выясняется, что в распоряжении бармена имеются еще источники освещения, и нас буквально заливает электрическим светом. Обстановку оживляет прибытие старичка в мятом парадном сюртуке, грузной женщины в расшитом стеклярусом зеленом платье, купленном где-нибудь на Кенсингтон-Хай-стрит[267], и юной девушки с короткой стрижкой и пунцовыми руками. Они растерянно стоят в центре зала, и на их фоне мы с Робертом уже кажемся habitués[268].
Роберт решительно предлагает Выпить Еще по Коктейлю. Я говорю нет, но в итоге пью, и мне становится еще хуже. Приглядываюсь к Роберту – не заподозрил ли он чего, но в воздухе колышется некое странное марево. Возможно, мне это лишь мерещится, так что Роберта лучше не спрашивать. Вместо этого концентрирую все внимание на рекламе «Бирр», чтобы она оставалась на первоначальном месте, а не залезала на стены и потолок.
К тому времени, когда мне это более или менее удается, в зал набивается довольно большая группа людей со слегка потерянным и помятым видом.
Роберт сверлит взглядом неприятного пожилого мужчину с рыжими волосами и говорит, что это же старина Пинки Моррисон, которого он в последний раз видел в баре «Шанхай» в тысяча девятьсот двенадцатом. Я спрашиваю, мол, это старый друг? Нет, отвечает Роберт, он никогда на дух не переносил этого типа. Старина Пинки Моррисон вновь предается забвению.
Признаюсь Роберту, что мне совсем нехорошо, и он предлагает пройтись по залам, что мы молча и делаем. Единогласно решаем, что не хотим играть ни в рулетку, ни во что бы то ни было еще, а предпочли бы вернуться домой и лечь спать, и Роберт говорит, что коктейль сразу показался ему странным.
Мне все это в который раз напоминает госпожу Эджворт и ее «Розамунду и увеселительную прогулку», но литературные аллюзии никогда не находили особого отклика у Роберта, так что решаю не рисковать.
Возвращаемся в Сен-Бриак и больше не упоминаем о «выходе в свет». Только когда я уже почти засыпаю, Роберт спрашивает, стоило ли тратить почти семьдесят франков, чтобы отравиться коктейлем и посмотреть на противного старину Пинки Моррисона. Вопрос риторический и не требует ответа.
24 августа. За завтраком Касабьянка проявляет максимальную тактичность и доброту, поскольку, лишь взглянув на меня и Роберта, воздерживается от расспросов о том, как нам Понравилось в Казино.
27 августа. Последний День вот-вот наступит, и мы часто обсуждаем, как его провести. Роберт (не всерьез) предлагает Собирать Вещи, а Касабьянка уверяет, что менее чем в сорока километрах от нас находятся крайне интересные Развалины, имеющие большую познавательную ценность. Не хочется говорить прямо, что туда никто не хочет, так что неубедительно ссылаюсь на скверные погодные условия.
Спрашиваю, как насчет Сен-Ка?[269] Там прекрасная водная горка. Или бассейнов в Динаре? В ответ дети крайне взволнованно начинают упрашивать с утра пойти купаться, пообедать в гостинице, снова искупаться и выпить чаю в «Английской чайной». Именно такой программы мы и придерживались все эти дни, так что выполнить пожелание – проще простого. Делаю мысленную пометку, что для молодежи важна привычность, и подумываю о том, чтобы написать интересную статейку, за которую щедро заплатит какое-нибудь ежедневное периодическое издание, однако эта идея не получает развития.
Собираем вещи, и Касабьянка напоминает – вежливо, но явно намекая, что ожидал от меня более эффективного администрирования, – что шорты Робина все еще в прачечной. Тихо чертыхаюсь и надеюсь, что Касабьянка не слышал. Он предлагает съездить за шортами, а я говорю, что нет-нет, не надо, я бы и не подумала беспокоить его такой просьбой. Он едет, но, увы, привозит сверток, из которого мы извлекаем огромные белые брюки, не имеющие отношения ни к кому из нас.
Горничная Жермен, которая была свидетельницей всего этого предприятия, восклицает: «Mon Dieu! Alors c’est tout à recommencer?»[270] В ее словах сквозит отчаяние, и я ощущаю полную беспомощность, но Касабьянка вновь приходит на помощь и заверяет меня, что позвонит в прачечную.
(NB. Недельное жалованье Касабьянки совершенно не соответствует его способностям, и я готова тут же его удвоить, но состояние финансов делает это невозможным, и, пожалуй, лучше сосредоточить усилия на том, чтобы вернуть ему четыреста франков, занятых со времени приезда.)
Как обычно, идем купаться, и со мной заговаривает незнакомая дама в желтой пижаме (как людям в таком не холодно?). Она утверждает, что мы с ней встречались на Саут-Одли-стрит[271], – неужели я не помню? У меня нет никаких ассоциаций с Саут-Одли-стрит, кроме той, что мы с Робертом выбирали там себе столовый сервиз в далекие предсвадебные дни (сервиза с нами уже давно нет, его заменила гораздо более дешевая имитация веджвудского[272] фарфора). Однако я отвечаю: «Да-да, конечно!» – и мне тут же представляют «моего мальчика из Дартмута» (очень худой щербатый юноша даже не смотрит на меня), «мою сестру, у которой здесь вилла» и «младшую девочку моей сестры», которая учится в Челтнем-колледже[273]. Чувствую, что должна чем-то ответить, но тщетно оглядываюсь в поисках Роберта, детей и Касабьянки – они с нечеловеческой скоростью ушагали к самой дальней скале.
Сестра с виллой говорит, что читала мою книгу (ха-ха-ха), и спрашивает, что я обо всем этом думаю. Непонимающе смотрю на нее и выдавливаю из себя, что не знаю. Чувствую, что мое поведение несуразно. Остальные, очевидно, считают так же, поскольку за этим следует гнетущее молчание. Неожиданно откуда-то с неистовой силой начинает задувать ледяной ветер, пробирающий до костей.
Совсем тихо говорю: «Что ж…», а желтая пижама восклицает, что, мол, это
