Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

И: совсем иное ощущение — покоя и неги — идут белые снеги, телеги, катящиеся по проселочной дороге где-то далеко-далеко; что это? березки на юру, поле, не знающее конца и края, чайки, летящие к берегу…

Мы бредем, не зная устали, по этой дороге, держась за руки, словно впервые узнавая эти руки, эту нежность, этот бескрайний простор… И вихрь вдали.

В дали, да?

Это Далида начинает вести свою партию-страстный, задыхающийся хриплый голос, выводящий бессмертное Je suis malade, и… сердце заходится в груди, и мир сужается до маленького кафе, где поет одинокая певица перед микрофоном, и мы сидим за небольшим столиком, и смотрим друг на друга, стараясь запомнить, не прогадать, не впасть в простоту, как в ересь, и голос звучит, и небо поет, глядя в окно, я свеча отражается в бокале старого француэского вина, и снова Далида выхаркивает кровью это — Je suis malade!

Крик рвется из груди, сдерживаемый крик желания, губы твои сочные от шампанского, а в глазах играет пламя свечи…

— Поцелуй меня…

— Смею ли я?!

— Поцелуй! Я никогда не прошу, я требую!

Губы смыкаются, как крылья птицы — как крылья чайки, взвиваются руки певицы, горло перехватывает от дрожи, от желания плакать, от желания жить; и: больше ничего — только мир надзвездный угрюмо смотрит вниз, туда, где бушует бешеная черная пурга и угрюмые черные тени ложатся на снег…

Голая пристань

…Когда возвращаешься к местам, где провел детство и юность, то нередко говоришь себе: боже, неужели я вырос именно здесь, неужели это было именно со мной? Неужели въявь существовал этот маленький провинциальный городишко, утонувший в тумане, дожде и тяжелых испарениях эфирных масел?

Городок, где я жил когда-то, всегда казался слишком сонным, словно уставшим от самого себя; ничто не могло потревожить его упоительный и безмятежный сон; даже собственное бесценное присутствие не имело для него никакого значения…

Сны, и еще раз-сны, перетекавшие в иллюзии, когда можно обозначить себя, свое присутствие легкими намеками, штрихами, еле проявленными контурами…

Я жил в странном районе под названием Голая пристань; так и не удалось мне выяснить, откуда проистекает столь странное название и почему скромному месту моего обитания пристало именоваться пристанью, да еще и голой. Возможно, в далеком прошлом на обмелевшей речушке, неуверенно протекавшей неподалеку от моего дома, и действительно была резвая речная пристань, да и речка, возможно, была погуще и попросторней. Иногда, от обильных дождей, скромная прежде водная гладь вдруг вздымалась, набухала грозно и, думалось, еще немного, и постаревшая река вдруг явит былое величие, но, увы… Все успокаивалось и сонная жизнь возвращалась в свои права.

Мой дом… Он был столь же стар, сколь и почитаем, уютен, как, впрочем, и все старые, хорошо обжитые дома, живущие своей собственной жизнью, а не жизнью своих зачастую слишком уж хлопотных постояльцев. Дом укрывали огромные серебристые тополя, нависая над ним с отеческим снисхождением и глядя свысока в силу своей возвышающейся горделивости; беспечные, бесстыдные, фанфаронские тополя.

Привидений в доме не было; единственное потустороннее существо, которое я когда-то повстречал, было мое собственное отражение в позеленевшем зеркале: я явился после страшной пьянки по поводу окончания школы и не узнал себя в незнакомце, мельком глянувшем на меня из глуби амальгамы…

Пожалуй, стоит заметить, что мой дом, сколько я его помню, очень любили птицы: дикие голуби, галдящие вечно галки, вороны, вертлявые воробьи — о, они чувствовали себя здесь полными хозяевами, и на моем маленьком балкончике тоже, куда иногда я выходил для того, чтобы покурить или выпить стаканчик ароматного чая.

Балкончик был столь же дик, как и птицы, но в дикости его была своя привлекательность, свой шарм.

Здесь, на увитом плющом балкончике, под неумолчное свиристенье птиц, я получил первый серьезный урок житейской мудрости: меня бросила возлюбленная, а затем, неожиданно, случился роман с женщиной, старше меня на десять лет. Она знала про мою печальную историю, особых разговоров по этому поводу не заводила, но однажды, когда на меня накатила грусть, вывела на балкончик, поцеловала и произнесла показавшиеся мне тогда странными слова:

— Милый, у тебя довольно редкое имя, короткое, емкое, даже жесткое. И постарайся ему соответствовать. Ты умен, начитан, но недостаточно проницателен. Мне ты нравишься таким, как есть, и, надеюсь, мои слова не рассердят и не расстроят тебя. Ты сильно любил эту девушку, но она предала тебя! Банально и тривиально, но не трагично. Хочешь знать правду — почему? Деньги, милый, обычные такие хрустящие злополучные бумажки всему причиной, скрытой подоплекой… Жутко, но, увы, они имеют такое же свойство наркотика для большинства из нас. Не суди ее слишком строго, она сама себя осудила, бедняжка. Она сама будет и после жалеть об этом, но возврата в прошлое нет, там, где ты свернул однажды — ты свернул единожды. Если и оглянешься, то ничего, кроме голой пристани, не увидишь…

…Странно: вот и сейчас, возвращаясь иногда в маленький провинциальный городок, я не вижу там ничего, кроме Голой пристани. Пытаюсь каким-то образом передать свои ощущения от увиденного-и не могу: собственное косноязычие пугает меня! То, что я хотел бы сказать, звучало бы слишком фальшиво-фантастично, а то, на что хотел бы намекнуть, выдавало бы своей глупостью и наивной сентиментальностью.

Волчьи ворота

Все корпуса куриного производства рухнули в одно мгновение и были спрессованы с глиной и черноземом. Погибающий город скрежетал и корчился в своей агонии, и не было в мире ничего, что могло его спасти.

…Волки здесь водились тогда, когда города еще не существовало, и сухой, порывистый ветер, пролетев со свистом меж высокими холмами, вырывался на простор, к морю, а вслед за ним воровато вился волчий вой.

Значительно позже, когда город стал неумолимо вползать, как паук, на свободную прежде от людей территорию, волки стали медленно отступать, пока не исчезли вовсе.

Правда, как говорил окраинный люд, по ночам, иногда, можно было слышать тягучую волчью песнь, доносившуюся невесть откуда. То ли прошлое это выло по-волчьи, то ли настоящее перекликалось с будущим-кто его знает. Но город тайком, словно проклятье, носил второе прозвище — «Волчьи ворота».

А может, еще и потому, что нравы здесь были издавна волчьи, и властители обладали недюжинной волчьей повадкой, и жрали друг друга похлеще волков, и слабых задирали, как ягнят, и перед вышестоящими дружески виляли хвостом и скалили вслед острые зубы.

За всю историю своего существования город пережил лишь раз некую пору расцвета, точнее, намека на блестящую будущность, прочную перспективу. Но, увы, длилось это недолго. Хотя и успели предприимчивые люди, допущенные к деятельности на короткий срок, построить водопровод с удивительно чистой питьевой водой, возвести удивительные архитектурные сооружения, написать прекрасную литературу, посадить красивые сады.

Перечитав написанное, он оторвался от компьютера и откинулся на спинку кресла.

— Ну что, милый, как идет работа? — спросила она, ставя на стол стакан с горячим чаем.

— Ты знаешь, честно говоря, не очень… — признался он. — Все кажется каким-то искусственным, надуманным, вымученным. Что-то мешает мне, но не пойму-что.

— Можно я посмотрю? — она села ему на колени, обняла его одной рукой, а другой изредка трогала мышку, ведя курсор вдоль текста.

Спустя время он поинтересовался:

— Есть какие-то соображения?

— Я вдруг подумала, — она встала с его колен и нервно прошлась по комнате, — а почему бы тебе в этот город не напустить жирных крыс, шныряющих по подворотням, и стаи мух, заполоняющих город летом? Там и в самом деле жирнющие крысы по подворотням шастают… Ну, а мухи — это наверное, по ассоциации с Тарковским — помнишь ведь, «по щеке сползает муха, отвечает мне старуха…»?