Моя навсегда - Елена Алексеевна Шолохова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дома Роман принял душ и немного взбодрился. Настолько, что даже вдруг вздумал перебрать кое-какие вещи матери и свои. Когда он еще сюда наведается? Может, вообще никогда. А здесь же много памятного и дорогого осталось. Те же альбомы с фотографиями, например. А там и снимки молодой мамы, и отца, и бабушки с дедушкой.
Роман достал пыльный, в бархатном переплете, толстенный альбом с плотными картонными страницами. И на добрых полтора часа завис, разглядывая лица родных, ушедших людей. Альбом был тяжелый, громоздкий и в дорожную сумку не вмещался, тогда он, недолго думая, сунул его в большой пакет из супермаркета. И пометил себе: только бы не забыть.
На фотографиях он не остановился и в приливе ностальгии решил найти и письма. Бабушкины, мамины, отца. Мать их все бережно хранила в верхнем ящике комода вместе со старой газетой, в которой была статья про отца. Точнее, про какой-то новый технологический метод, который придумал отец.
При всей своей внешней холодности мать была к таким вещам сентиментальна, хотя и с равнодушным видом утверждала, что «просто выбросить жалко». Но он-то видел, как она перечитывала письма отца и какое у нее при этом делалось лицо…
Роман зашел в комнату матери. Неловко было лезть в ее комод, казалось, будто он вторгался в чужое личное пространство. Он даже прошептал под нос: «Прости, мам…» и принялся перебирать ее вещи. Вот пухлая стопка писем, перетянутая резинкой. Вот та самая газета. А вот видеокассета с его выпускного.
«Надо будет ее оцифровать», — подумал Роман, доставая из ящика. Под кассетой лежал лист бумаги, сложенный прямоугольником.
Без задней мысли он достал и его, перевернул другой стороной и застыл в полном недоумении, силясь понять, что это, откуда это…
На самодельном конверте было написано до боли знакомым почерком «Маме от Оли»…
42
С минуту Роман смотрел на листок и ничего не понимал.
— Маме от Оли? — ошарашенно переспросил он вслух. — Как это?
Почерк определенно был Олин, уж он-то его знал прекрасно. Только какой маме? Его? Но с чего бы Оле ее так называть? А если это для Олиной матери, тогда что эта записка делает здесь? Ничего не складывалось.
Поколебавшись немного, он все-таки развернул листок. Концы пришлось разорвать — они были склеены.
Это оказалось письмо. Сначала Роман не хотел его читать. Чужое ведь. А оно действительно было адресовано Олиной матери, но взгляд случайно выхватил одну строчку сверху: я уеду с Ромой…
И сердце пропустило удар, словно он вдруг рухнул вниз с огромной высоты. Оля хотела уехать с ним? Но как…
Жадно глотая слова, он, не дыша, прочел все целиком. На несколько долгих секунд зажмурился, будто от острого спазма. Потом, тяжело выдохнув, стал перечитывать письмо снова, неспешно, строчку за строчкой…
«Мама, когда ты прочитаешь это письмо, меня уже, скорее всего, не будет в городе. Я уеду с Ромой. Далеко. Не ищите нас, я все равно не вернусь.
Мама, ты прости меня, пожалуйста! Прости за все! Я оказалась плохой дочерью и сестрой. Я предаю вас, ведь знаю, как вам будет плохо. И боюсь даже представить, что сделает отец с тобой и с Пашкой за мой побег. Сама себе я никогда этого не прощу. Но пойми, я не могу так. Я люблю Рому больше всех на свете. Я не хочу без него жить. Я просто не смогу без него жить…
Я очень вас люблю, и тебя, и Пашку, и буду страшно скучать. Но нам с Ромой здесь жизни не будет.
За меня не переживай. Рома меня любит и никогда не причинит мне боль. Рома еще не знает, что у нас с ним будет малыш, но уверена, что он никогда не сказал бы мне пойти сделать аборт. Тебя я за это не виню. Я понимаю тебя, и ты меня пойми…
Передай Пашке, что мне очень жаль, что он — мой самый любимый братишка и когда-нибудь мы обязательно увидимся.
Еще раз прости. Люблю, целую, Оля
28 августа 2002 г.».
Какое-то время Роман просто сидел неподвижно, оглушенный. Сердце каменно бухало в груди так, что болели ребра. И воздух сделался густым и вязким, трудно вдохнуть, еще труднее выдохнуть.
Голову же разрывало от шквала мыслей: она его любила… она хотела с ним сбежать… но как… почему? Неужели они разминулись? Значит, Оля приходила сюда, к нему и, наверное, обронила случайно это письмо… Но почему ни о чем не сказала ему мать? Ни разу даже не заикнулась… А ведь это так важно… это единственное, что важно… Ведь все сложилось бы по-другому… он бы не оставил ее здесь, вернулся бы, забрал… он ведь еле пережил тогда… а она, выходит, ждала его… Столько лет зря… А малыш? Ее сын — это же, значит, его сын. Господи, у него есть сын! У них с Олей есть сын!..
Роман сложил письмо и сунул в карман. Прошел на кухню, выпил стакан воды, обратив внимание, что руки так и ходят ходуном. За окном уже давно сгустился вечер. Для незваных визитов, конечно, поздно, но до завтра он ждать не мог. Какой там завтра? Он ни минуты больше ждать не мог. Хорошо хоть, он заранее узнал ее адрес.
А еще хорошо, что за восемь лет он не забыл Кремнегорск, его проулки и улицы. Да и то нашел с трудом нужный адрес. Старый маленький домишко почти на самой окраине. Замороженное оконце приветливо светилось желтым.
Значит, дома, с облегчением подумал Роман и отворил калитку. Поднялся по расчищенным от снега ступенькам. В запале он совсем не ощущал мороза, но за полтора часа, что бежал сюда, пальцы тем не менее окоченели так, что скрючились и онемели. Даже не получилось толком постучать, и он пнул дверь ногой.
Сначала было тихо, потом он услышал, как кто-то вышел на веранду, а уж затем щелкнул замок, и дверь приоткрылась.
— Рома, — удивленно выдохнула Оля, кутаясь в теплый платок. — Ты… ты как здесь?
Пожирая ее горящим взглядом, он произнес:
— Я к тебе.
43
— Ко мне? — переспросила Оля, словно не понимая, а, точнее, не веря в происходящее. Потом резко спохватилась: — Проходи, Рома. Осторожно, здесь темно и высокий порог.
Порог
