Лавиния - Урсула К. Ле Гуин

мать, потом бабушка. А мужчины при всей своей неугомонности остаются такими же, какими и были; стоит им надеть мужскую тогу, и они больше уж не меняются; так что им остается лишь превратить собственную одинаковость, неспособность меняться в добродетель и сопротивляться всему, что могло бы смягчить их твердость, освободить их из собственных оков. А я, отрешившись от девичьих грез и привычек и приняв на себя обязанности взрослой женщины, жены, обнаружила вдруг, что стала гораздо свободнее. Такой свободной я еще никогда не была. А если я и вынуждена была исполнять некий супружеский долг, то это оказалось очень легко и приятно. И по мере того, как между мной и Энеем росло взаимопонимание и мы все больше доверяли друг другу, я чувствовала себя все более свободной, и моей свободы уже ничто не ограничивало, кроме забот о наших богах и нашем народе. Но с этим я выросла, эти заботы давно стали частью моего существа, не внешней, не порабощающей, а скорее расширяющей возможности моей души и моего разума; эти заботы обогащали меня, заставляя выходить за пределы моего тесного внутреннего мирка.

Я не принесла с собой в Лавиниум свои пенаты. Мой отец поручил их заботам одной рабыни, матери Маруны, которую освободил и попросил вместо меня охранять его покой. Когда Эней впервые перенес меня на руках через порог нашего нового дома, пенаты его отца, привезенные им из Трои в глиняном сосуде, уже находились на алтаре у задней стены атрия; теперь они охраняли наш дом, став богами моей семьи, а я стала их служанкой и хранительницей. Старинная чаша из тонкого серебра, истертая и щербатая, всегда стояла возле них, готовая принять жертвенную пищу. А рядом – светильники из полированной черной глины. На обеденном столе всегда стояло блюдо, расписанное красной и черной краской, и на нем горкой лежали сушеные бобы – эта пища всегда должна быть на столе для богов, которые разделяют с нами трапезу, – а рядом еще и соль в солонке: все как полагается. И в очаге Весты всегда горел священный огонь, несильный и чистый.

Когда я стала женой Энея, он был в два раза старше меня. И, впервые увидев его тело, состоявшее, казалось, из одних мускулов, сухожилий, костей и шрамов, я сразу вспомнила того поджарого красавца волка, которого поймали братья Сильвии и некоторое время держали в клетке, а потом принесли в жертву Марсу. Эней закалил свое тело в тяжких испытаниях. Однако он не был ни жесток, ни похож на волка. Я знала, что до меня он любил двух женщин и обеих до сих пор оплакивал. И хотя обо мне он сперва услышал лишь как о некой части своего договора с Латином, он – просто в силу своего характера, воспитания и богатого жизненного опыта – уже заранее готов был относиться ко мне как к жене, как к близкому существу. Хотя поначалу, мне кажется, моя юность и внушала ему некий священный трепет. Он очень боялся причинить мне боль. И всегда восхвалял мою красоту с каким-то даже недоверчивым восторгом. Ему нравилось даже то, что я совсем не знаю жизни, хотя сама я прямо-таки сгорала от нетерпения, мечтая поскорее всему у него научиться. Впрочем, и он вскоре это понял. А когда мы с ним занимались любовью, я каждый раз вспоминала слова моего поэта о том, что этот человек рожден великой богиней любви, одной из тех, кто повелевает звездами и волнами морскими, кто по весне заставляет животных спариваться и приносить потомство. В этой богине воплощена была и высшая сила страсти, и свет вечерней звезды.

Я не стану подробно рассказывать о трех годах своего замужества, да мне этого и не хочется; разум мой удерживает меня от подобных рассказов, ибо в то время даже самые незначительные дела и поступки казались нам обоим такими важными, до краев наполняя наши дни. Многие из них, впрочем, оказались действительно важны не только нам, но и нашему народу; а для меня и вовсе составляли столь значительную часть моей жизни, столь сильно дополняли меня, что я, даже познав горечь вдовьей доли, редко испытывала некую всепоглощающую душевную пустоту. Мне кажется, если ты утратил великое счастье, но пытаешься вернуть его в своих воспоминаниях, то невольно обретешь лишь печаль; но если не стараться мысленно вернуться в свое счастливое прошлое и задержаться там, оно порой само возвращается к тебе и остается в твоем сердце, безмолвно тебя поддерживая. Самая же чистая радость, самое полное счастье, которое я когда-либо знала, – когда кормишь грудью своего ребенка. Только благодаря этому я поняла, что такое полная самоотдача и полная удовлетворенность собой. Но это ощущение невозможно восстановить с помощью воспоминаний или рассказов о нем; для этого недостаточно даже самого страстного желания. Мне хватает и того, что я это счастье познала.

Мне заранее было известно, что Энею отпущено всего несколько лет жизни, но сам он этого не знал. А может, мне только кажется, что не знал. Мало ли какие пророчества он мог получить во время своих странствий по миру или в подземном царстве? Но если он все-таки об этом знал, то знание это не давило на него, не заставляло его сужать кругозор или терять надежду. Нет, он всегда бесстрашно смотрел в будущее и старался сам сформировать его по своему вкусу; он был человеком, который строил город, создавал новое государство, не покладая рук трудился, дабы повысить благосостояние своего народа и своей семьи. На его щите, висевшем у нас в вестибюле, были изображены многие грядущие события и правители, крепости на холмах, герои и сражения, в которых эти герои будут участвовать. Эней как бы на своем плече пронес будущее своего народа сквозь войну. И теперь намерен был непременно обеспечить этому будущему мир.

После десяти лет Троянской войны он вновь столкнулся с войной, но уже здесь, на италийском берегу, с войной непредусмотренной, нежелательной. И теперь ему больше не хотелось с нею встречаться. Эней самым решительным образом собирался дать Лацию такой же длительный мир, как когда-то царь Латин. Первой и основной целью его правления было установление и господство Закона во всех областях жизни; он стремился привить народу привычку решать вопросы с помощью переговоров и судебных расследований, а не войн, признавать превосходство разума и терпения над бездумным насилием. И эти свои идеи Эней внушал не только троянцам, но и тем латинянам, которые вместе с ними строили Лавиниум; он также всемерно содействовал распространению подобных воззрений и среди соседствовавших с нами народов.

Уже к концу первого года нашей совместной жизни я начала понимать, как много и часто думает Эней о том, чем закончилась та короткая война, которую ему довелось вести здесь, на италийском берегу. Она поистине потрясла его, перевернула с ног на голову все его прежние представления – и о самом себе, и о том, каков его долг. И дело было даже не в самой войне; война была неизбежна; раз уж Марс правит людьми, они обязаны ему подчиняться и действовать по его законам и правилам. Нет, особенно тяжким стал для Энея именно конец войны, точнее, смерть Турна. Это до сих пор не давало ему покоя. То, как умер Турн, ставило под вопрос и все остальное.

Эней воспринимал это как убийство. И убийцей считал себя. Хоть и сумел тогда удержать свой меч, дал Турну время, чтобы тот мог мужественно признать свое поражение. И вдруг, отринув собственное требование щадить беспомощного и прощать побежденного и поддавшись внезапному гневу и жажде мести, набросился на поверженного противника и убил его, совершив тем самым нечто совершенно недозволенное, отвратительное, постыдное.

Мы много раз разговаривали с ним об этом – и ранними летними утрами, прежде чем погрузиться в суету повседневных дел, и долгими осенними ночами, лежа в постели. Эней понимал уже, что со мной можно разговаривать так, как, возможно, он никогда и ни с кем не разговаривал; ну, может быть, только с Креусой когда-то давно, в темные годы осады Трои, когда был еще молод. Эней был человеком, который всегда и очень много размышлял и о своих прошлых деяниях, и о том, что ему следует совершить. Его недремлющая совесть и живой ум с благодарностью воспринимали мое умение слушать, мое молчание и мои попытки что-то ему ответить, когда он с таким трудом