Сын каторжника - Александр Дюма

— Ах, так ты боишься за себя, как мне кажется, а совсем недавно прикидывалась такой храброй!

— О да, я боюсь, но не за себя, клянусь тебе в этом; я боюсь за него, моего бедного мальчика. Ты только подумай, Пьер, умри я, и у него не останется никого в целом свете, чтобы утешить его, разделить с ним его горе, помочь ему нести груз его оков. О, я умоляю тебя, Пьер, не лишай нашего ребенка нежности родной матери — он так в ней нуждается сейчас. Позволь мне вернуться к нему.

— Позволить тебе выйти, чтобы ты меня выдала, а потом, как только они задержат Пьера Мана, на которого тебе не следовало бы сердиться, раз он тебя освободил, ты будешь смеяться над ним вместе с мальцом? Полно же, ты принимаешь меня за кого-то другого, моя славная!

— Крестом нашего Спасителя, головой нашего ребенка я клянусь не выдавать тебя, Пьер, и даю тебе в том священную клятву.

— Да уж, ты их прекрасно держишь, эти свои клятвы, — нагло возразил бандит, — я свидетель данных тобою супружеских клятв.

Милетта нагнула голову и ничего не ответила.

— Нет уж, ты покинешь меня не раньше, чем будешь по ту сторону границы. По существу говоря, чрезвычайно глупо иметь законную супругу и перестать этим пользоваться. Закон требует, чтобы ты следовала за мной, моя красотка, и надо подчиняться закону. Мне очень не хотелось бы показаться слишком строгим судьей в отношении прошлого, но что касается будущего, то это другое дело.

Затем, указывая пальцем на стены темницы, он добавил:

— Вот тебя и вернули в супружеский дом, и я желаю, чтобы ты здесь оставалась.

— А Мариус? Как же Мариус? — воскликнула бедная мать. — Тогда я больше не увижу Мариуса! О Пьер, сжалься надо мной; вспомни, что когда-то ты любил меня, что ты лежал у моих ног, чтобы я воспротивилась воле моих родителей, желавших выдать меня за другого, и я дала согласие, бросившись и твои объятия. Ну, ради памяти об этом дне, Пьер, не отталкивай меня, не разлучай меня с моим сыном.

— Послушай, — сказал бандит, явно начавший намечать какой-то план, — я не намного злее кого-либо другого; парень — храбрый малый, и, если только это не будет стоить мне моей шкуры, я расположен кое-что сделать для него.

— О мой Бог! — промолвила Милетта, задыхаясь от забрезжившей перед ней надежды.

— Да, — добавил он, притворившись, что размышляет, — я все решил: я не стану сам его спасать, но позволю тебе спасти его.

— И что требуется для этого сделать?

— Видишь ли, не сегодня и даже не завтра малец предстанет перед судьями и ему будет вынесен приговор; правосудие не очень-то спешит, таким образом, у меня есть время дать тягу и оказаться на другом берегу Вара. А как только я окажусь на другом берегу Вара, куда ты будешь так любезна сопровождать меня, я скажу тебе: «Вот теперь, Милетта, ты можешь делать и говорить что хочешь; Пьеру Мана наплевать на все, он говорит прощай своей неблагодарной родине и никогда больше туда не вернется».

— О Пьер, не говоря ни слова, я буду сопровождать тебя туда, куда ты только захочешь; я даже буду защищать тебя в случае надобности. Какая же я глупая, что раньше не поняла, — ведь есть такой способ!

— Разумеется, он есть, но…

— В чем дело?

— … но родину не покидают вот так, без единого су в кармане, и Пьер Мана далеко не ребенок, чтобы такому учиться. Ну-ка, подумай хорошенько, какую сумму ты сможешь изыскать в пользу несчастного и гонимого супруга? Кстати, малец кое-что обещал сделать для меня, но его взяли до того, как он успел выполнить свое благое намерение.

Затем, с видом волка, сделавшегося пастухом, он произнес, садясь рядом с ней:

— Ты подумай, моя сланная, подумай как следует.

— Но у меня ничего нет, совершенно ничего, — ответила она.

— Ничего?

— Ни гроша.

— А как ты думаешь, сколько малец собирался мне дать?

— Да все, что у него было, я уверена в этом.

— А какой суммы могло достичь то, что у него было?

— Возможно, шести или семи сотен франков.

— Это не так уж много, — заметил Пьер Мана, — но в конце концов…

И, помолчав минуту, он спросил:

— А где лежат эти его шесть или семь сотен франков?

— Они находятся в его комнате, в доме господина Кумба.

— Ну что ж, ты дашь мне эти деньги, и с ними я дам тягу. Что до остального, — продолжал Пьер Мана, — имея ремесло, ни в чем не испытываешь стеснения.

— Но эти деньги, — прошептала Милетта, — не мои, Пьер.

— Неужто, спасая своего ребенка, ты еще будешь колебаться, можно ли тебе распоряжаться его деньгами и теми деньгами, что он собирался мне дать?

— Ну что ж, — сказала Милетта, — действительно, ты прав, я пойду поищу эти деньги и вручу их тебе.

— Женщина, тебе известно, что я тебе сказал.

— А что ты мне сказал, Пьер? Ведь ты говорил немало.

— Я сказал тебе, что мы не расстанемся друг с другом до тех пор, пока я не окажусь на другом берегу Вара.

— Если мы не будем расставаться, то как же тогда ты хочешь, чтобы я отправилась искать эти деньги в комнате Мариуса?

— Мы пойдем туда вместе.

— Вместе?

— Ну, решай: или одно, или другое, — сказал Пьер Мана, возвращаясь к своему обычному грубому тону.

— И когда мы пойдем туда?

— Сегодня же вечером, не позже, и прямо отсюда; будь умницей — выпьем нашу воду, съедим наш хлеб и не будем шуметь.

И Пьер Мана встал, ловко и бесшумно положив в свой карман два или три ключа, со вчерашнего вечера лежавшие на одном и том же месте, на земле, — ключи, о которых Милетта даже и не вспомнила, но он, будучи весьма осмотрительным человеком, не забыл. После этого он вышел из подпала, на прощание еще раз посоветовав узнице быть благоразумной.

Во дворе он встретил хозяина притона.

— Ну, — спросил у него тот, — и когда будет переезд?

— Сегодня вечером, папаша Вели!

— Сегодня вечером — это слишком поздно.

— Прояви немного терпения.

— Нет уж, слишком много проявил я терпения по отношению к тебе, а ты, лодырь, лентяйничаешь с утра до вечера, ничего не платишь за жилье и теперь еще обременяешь меня какой-то дрянью, от которой одной гораздо больше шума, чем от всего остального заведения. Ну же, немедленно убирайтесь отсюда, ты и твоя шлюха!

— Да не спешите вы так: я тут голыша кормлю note 11, а вы беспокоите меня именно в то время, когда я размышляю!

— А ты мне тут не небылицы плетешь?

— Вовсе нет, именно для того чтобы довести дело до благополучного конца, я помирился со своей супругой, с которой мы вот уже двадцать лет живем врозь. В данную минуту она как раз составляет завещание в мою пользу.

Услышав такое объяснение, кажущееся правдоподобным, папаша Вели, по-видимому, смягчился и, поскольку уже рассвело, отправился по своим делам, которых у него было не мало.